Культурные стереотипы и влияние русской литературы на французскую культуру рубежа XIX-XX веков: «русская душа», «русская нигилистка», трансформации декаданса, анархические и социалистические тенденции

 

Аннотация: Обзорная статья, написанная на основании выступлений на международной конференции ИМЛИ РАН «Русская литература в интеллектуальной жизни Франции рубежа XIX-XX веков» (26.11.2024), посвящена отдельным проблемам российско-французских культурных взаимодействий. Прежде всего, рассматривается сборник «Русская душа», опубликованный в Париже в 1896 году и влияние стереотипа «русский роман» на перевод «Пиковой дамы». В разделе посвященном образам русских нигилисток рассматриваются малоизвестные романы французских писательниц О. Одуар, М.-Л. Ганёр. В разделе о первом переводе романа «Подросток» проводится анализ культурных контекстов и отдельных аспектов творчества знаменитого искусствоведа, писателя и анархиста Феликса Фенеона, занимавшегося стилистической правкой перевода В. Бинштока. Социалистическая пресса в центре внимание в третьем разделе, где рассматриваются статьи о Л.Н. Толстом и А.М. Горьком в газете «Орор».  

 

Ключевые слова: русская литература, французская литература и пресса рубежа XIX-XX вв., Э.-М. де Вогюэ, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой, А.М. Горький, Ф. Фенеон, О. Одуар, М.-Л. Ганёр

 

 

Cultural stereotypes and the influence of Russian literature on French culture at the turn of the 19th and 20th centuries: “Russian soul”, “Russian nihilist”, transformations of decadence, anarchic and socialist tendencies

 

Abstract: A review article based on the presentations at the international conference of the Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences “Russian Literature in the Intellectual Life of France at the Turn of the 19th and 20th Centuries” (11/26/2024) is devoted to individual issues of Russian-French cultural interactions. First of all, the collection “Russian Soul”, published in Paris in 1896, and the influence of the “Russian novel” stereotype on the translation of “The Queen of Spades” are considered. The section devoted to the images of Russian nihilists examines little-known novels by French women-writers O. Audouard and M.-L. Gagneur. The section on the first translation of the novel “The Adolescent” analyzes the cultural contexts and individual aspects of the work of the famous art critic, writer and anarchist Félix Fénéon, who was engaged in the stylistic editing of V. Bienstock’s translation. The socialist press is in the spotlight in the third section, where articles about L.N. Tolstoy and A.M. Gorky in the newspaper “Aurore” are considered. 

Keywords: Russian literature, French literature and press of the turn of the 19th-20th centuries, E.-M. de Vogüé, F.M. Dostoevsky, L.N. Tolstoy, A.M. Gorky, F. Fénéon, O. Audouard, M.-L. Gagneur

 

Исследования Е.Д. Гальцовой, С.Л. Фокина, М.Е. Балакиревой и С.В. Минасян выполнены в Институте мировой литературы им. А.М. Горького РАН за счет гранта Российского научного фонда № № 23-28-01832 «Русская литература в интеллектуальной жизни Франции рубежа XIX-XX веков» https://rscf.ru/project/23-28-01832/

Обзорная статья написана по итогам международной конференции «Русская литература в интеллектуальной жизни Франции рубежа XIX-XX веков», организованной 26 ноября 2024 г. в ИМЛИ РАН по программе гранта Российского научного фонда № № 23-28-01832 «Русская литература в интеллектуальной жизни Франции рубежа XIX-XX веков» https://rscf.ru/project/23-28-01832/

 

 

 

 

«Пиковая дама» как образчик «русского романа»

(о книге «Русская душа», вышедшей в свет в Париже в 1896 году)

                   Рецепция «Пиковой дамы» во Франции хорошо изучена: назовем в хронологическом порядке статью Е. Е. Дмитриевой, представляющую собой обстоятельный обзор французского пушкиноведения 1960-1980 гг. XX века;  юбилейный номер  Revue des études slaves, где вышла в свет «Заметка о французских переводах “Пиковой дамы”», написанная начинающей тогда, а ныне известной французской славистской и переводчицей с русского Элен Анри-Сафье; содержательный сборник «Pr. Mérimé и А. С. Пушкин», подготовленный стараниями З. И. Кирнозе и О. С. Муравьевой; наконец, работы Е. Э. Разлоговой, появившиеся в 2012-2013 гг.: в них представлен лингво-нарративный анализ 16 французских переводов «Пиковой дамы», начиная с романтического переложения 1842 г., выпущенного в свет П. де Жюльвекуром,  и кончая модернистской версией А. Марковича 2012 г.¹

                   Хорошо известно также, что каноническими французскими переводами шедевра Пушкина стали вариант П. Мериме, опубликованный в 1849 г. в « La Revue de deux Mondes», и сделанный ему в пику вариант А. Жида, появившийся в 1923 г.; в действительности он был выполнен русскими переводчиками – Яковом Шифриным и Борисом де Шлёцером: французский писатель приводил текст буквального перевода в соответствие с актуальным языковым узусом². Таким образом, если Мериме в середине XIX в. представил текст Пушкина в полном соответствии с переводческими представлениями своего времени, которые выражаются известной формулой «Belles Infidèles», то Жид предпринял то, что в современной теории перевода называется перепереводом, то есть новый перевод, сделанный с прицелом на преодоление устоявшегося литературного образца. Добавлю, что это был перевод, нацеленный не только на «скрупулезную точность», но и на наиболее очевидные элементы стиля «Пиковой дамы», проанализированные Жидом как в предисловии к изданию 1923 г., так и в более поздней заметке 1935 г., где французский писатель обстоятельно изложил свое видение поэтики перевода Мериме³.

                   Таким образом, перевод «Пиковой дамы», который вышел в свет в книге «Русская душа» в 1896 г., был третьим по счету переводом текста Пушкина на французский язык⁴. И подобно тому, как Мериме мог учитывать в своем переводе те уроки, что содержались в гипер-романтической версии Жюльвекура, в новом переводе должно было сказаться знакомство с вариантом Мериме, тем более что он пользовался широкой известностью в литературном Париже.

                   Однако новаторство этого перевода сказалось даже не столько в поэтике, остававшейся, в общем, зависимой от эстетической программы «Belles Infidelles», сколько в идеологии самой рецепции текста Пушкина. Действительно,  в публикациях Жюльвекура и Мериме акцент вполне определенно ставился на экзотичности самого феномена русской литературы, что иллюстрировали как названия сборников первого переводчика – «Балалайка», «Ятаган», так и редакционная заметка, предварявшая перевод Мериме в «Revue de deux mondes », где главный редактор журнала утверждал, в частности: « Русская литература малоизвестна у нас, и даже на страницах нашего журнала…литературное движение этой страны не прослеживалось с тем вниманием, которого оно заслуживает»⁵. Это было написано в 1849 г.

                     Но к рубежу XIX–XX веков историко-культурная ситуация радикально изменилась: дело не только в том, что в 1886 году вышла книга «Русский роман» Э. М. де Вогюэ, которая стала настоящим маяком для той части французских писателей, которых не удовлетворяло само направление литературной эволюции во Франции, где с переменным успехом утверждались реализм, натурализм и в самое последнее время декадентизм и символизм. 

                      Была и другая причина обостренного внимания к «русскому роману»: после катастрофы 1870–1871 годов Франция оказалась в политической изоляции в Европе и целенаправленно двигалась к политическому союзу с Россией, что сопровождалось трансформацией устоявшихся умственных представлений об «Империи царей и русских людей» (L’Empire des Tsars et les Russes) –  так называлась трёхтомная монография французского литератора, историка и публициста Анатоля Леруа-Болье, напечатанная в Париже в 1881—1889 годах и за несколько лет выдержавшая ещё три издания. Словом, Россия переставала быть «прекрасной Незнакомкой» – отсюда мода на все русское, в том числе на «русский роман».

                       Предыстория публикации сборника «Русская душа» наглядно демонстрирует характер этой эволюции в восприятии русской литературы во Франции: один из первых вариантов этого издания вышел в свет в 1892 году под названием «Русская заря», в нем были представлены переложения из русской прозы, осуществленные двумя переводчиками – Борисом Це(й)тлиным и  Эдмоном Жобером. О Борисе Соломоновиче Цетлине мало что известно, за исключением того, что он был одним из первых переводчиков прозы Л.Н. Толстого на французский язык – в 1890 году он вместе с тем же Жобером опубликовал сборник переводов сказок Толстого под названием «У самовара»: сборник открывался сказкой «Об Иване-дураке и его двух братьях: Семене-воине и Тарасе-брюхане, и немой сестре Маланье, и о старом дьяволе и трех чертенятах».

                       Таким образом, можно констатировать, что понятие «русская душа», заключающее в себе притязание на постижение каких-то сокровенных оснований русской культуры, складывалось во французской культуре через первоначальное усвоение крайне поверхностных концептов, указывающих, прежде всего, на экзотичность русской словесности: русская балалайка, русский самовар, русская заря и только затем «русская душа»⁶. Можно сказать иначе: столь возвышенное умопостроение, как «русская душа» складывалось в течение XIX века на основе усвоения гораздо более приземленных слово-образов, сквозь призму которых воспринималась культура Россия в первой половине столетия: «балалайка», «водка», «деспотизм», «казаки», «оказачить» «кнут», «самовар», «рабство», но также «русское пьянство», «русская баня», «русская женщина», чуть позже – «русские нигилисты», «русские сезоны» и т.д. 

                     В свете этих понятий формула «русский роман» также могла оказаться в этом ряду – в ней доминирует элемент экзотизма; более того, формула могла восприниматься как своего рода оксиморон: разве может быть роман, изобретение романского гения, «русским»? Так или иначе, но само явление «русский роман» активно обсуждается во французской литературе на рубеже веков, обретая как активных защитников, так и ожесточенных противников.

                    Книга «Русская душа» явилась наглядным свидетельством интереса французских литераторов к русской прозе и хотя название роман в ней не присутствует тень «русского романа» придает более или менее отчетливые жанровые очертания выбранным для этой антологии авторов и текстов, более того, авторы-переводчики словно задались целью проиллюстрировать основные положения книги Вогюэ. Действительно, «Русский роман» задает понятийную систему координат всего сборника, каждый текст русского автора предваряет небольшая заметка, где представлены минимальные биографические сведения и общая характеристика творчества отдельного русского писателя. Сборник открывается «Пиковой дамой», за ней следует «Выстрел», потом «Нос» Гоголя, «Бежин луг» и «Певцы» Тургенева, «Много ди человеку земли нужно?», «Охота пуще неволи», «Ермак» Толстого, «Мальчик у Христа на елке» Достоевского, «Четыре дня» Гаршина. Не вдаваясь здесь в специфические проблемы переводоведения, связанные, главным образом, с передачей определенных культурных или исторических реалий, не приходится отрицать, что как подбор авторов, так и подбор текстов выражает искреннее стремление переводчиков-составителей представить максимально широкую панораму русской литературы XIX столетия. Словом, можно утверждать, что сборник «Русская душа» представлял молодым французским читателям, а именно к ним было обращено это издание, надежный путеводитель по лабиринтам русской прозы золотого века. В этом контексте «Пиковая дама» представала классическим образцом подлинного «русского романа»

                                                            В которых отразился век,

                                                            И современный человек

                                                            Изображен довольно верно

                                                            С его безнравственной душой, 

                                                            Себялюбивой и сухой. 

 

Образ русской нигилистки в романах Олимпии Одуар и Мари-Луиз Ганёр

 

                    В 1880-1890е годы во Франции наступает мода на русский нигилизм – причем как в социалистских и анархистских кругах, так и в кругах политически консервативных. Интерес, в первую очередь, связан с внутренней политической обстановкой во Франции: после Коммуны французские анархисты переходят к «пропаганде прямым действием», отвечая террором на террор Государства, многие из осужденных во время Коммуны возвращаются из ссылки и возобновляют политическую борьбу (например, вернувшаяся по амнистии Луиза Мишель). Другой фокус интереса связан с изменившейся внешней политической ситуацией, в которой Франция ищет нового союзника в лице Российской империи: образ России то и дело возникает в прессе и книгах, что подогревает общественный интерес к русскому миру, неизведанному и в известной степени для французов экзотичному. Образ нигилиста становится удачной находкой для французских литераторов: радикальные анархисты восхищаются дерзостью русских террористов, публика правых взглядов восхищается смелостью царя, противостоящего нигилистской угрозе, а любители историй, проводящие досуг за чтением фельетонов, с удовольствием погружаются в мир каторги, трущоб, подвальных интриг и запретной нигилистской любви. 

                     Нигилизму в эти годы посвящается множество книг, которые можно разделить на три типа: исследования нигилизма и сопоставление его с прочими левыми движениями, анархизмом и коммунизмом (книги Э. Лавиня, Й. Любомирского, Ж. Бурдо); исторические книги о России и травелоги, записки, имеющие статус аутентичного документа, где глава или несколько глав посвящаются нигилизму (очерки А. Мейлана или путевые заметки В. Тиссо, заметки Н. Лаллье или труды А. Леруа-Больё); популярные романы, где нигилисты становятся героями повествования, главными или второстепенными (романы Л. Томена, Э. Лавиня, О. Одуар, Л. Нуара, Г. Франса, М.-Л. Ганёр). Несмотря на жанровое разнообразие, данные книги трактуют нигилизм в одинаковом ключе: часто нигилизм как философия не признается французскими авторами, поскольку считается привнесенными из Европы, лишенными самобытности воззрениями; рецепция нигилизма во многом происходит через литературу, и в первую очередь речь идет о ярких образах – нищих студентов и студенток, голодающих и неприкаянных, в идеях своих фанатичных, словно сектанты. Романы русских писателей, будь то романы Тургенева, Достоевского или Чернышевского, воспринимаются не только как художественные произведения, но и как документы эпохи, а образы, выписанные авторами, кажутся достоверно отображающими действительность, а их утрированный характер французскими критиками не принимается в расчет. Образ нигилиста становится набором штампов: сам термин заключает в себе яркой выраженный национальный характер (нигилист – это всегда русский нигилист), экзотический колорит (нигилизм не система мысли, но практически религиозная доктрина) и мистицизм (нигилистов сравнивают со скифами, сарматами, практику нигилизма – африканскими верованиями вуду), нигилисты часто рисуются как представители секты, подобные черносотенцам или скопцам (в трудах Мари и Клареси). Нигилисты становятся иллюстрацией к тезису о непонятной, бурной русской душе, наполненной духовных томлений и тяги к бунту, лишенный всякой рационализации поведения, свойственной, например, французским анархистам.

 

                      Причем в критической рецепции просматривается яркое разделение на мужские и женские образы. Мужчины-нигилисты часто в беллетристике критикуются, образы их ироничны, это всегда «бедные студенты», «бродяги», часто лишенные высоких душевных порывов (основной порок их – жадность и поиск наживы). И если в 1870е годы нигилистов еще воспринимали как наследников декабристов, то к 1880м образ упрощается, становится схематичным, однобоким и лишенным глубокой психологической проработки. Женщины-нигилистки воспринимаются иначе: это либо жертвы обмана (попавшиеся в сети обольстителей-нигилистов, заплутавшие и потерянные), либо «воинственные девы», сравнимые с героической Верой Засулич, либо инфернальные творения, призванные погубить героев тонкой душевной организации. Женские образы осциллируют между объективацией, идеализацией и демонизацией – и чаще всего под пером писателей-мужчин.

 

                      Тем интереснее сравнить образы нигилисток, созданные писательницами, популярными для своего времени фельетонистками. Известных романов о нигилистках было два. Первый принадлежал гению Олимпии Одуар, речь идет о романе «Ужины принцессы Любы Асковой: любовная и нигилистская драма» (Les soupers de la princesse Louba d'Askoff: drame d'amour et de nihilisme). Второй – перу Мари-Луиз Ганёр, создавшей роман «Русские девы» (Les Vierges russes). Оба романа появляются в 1879 году, через год после процесса над Верой Засулич и во многом инспирированы ее фигурой. В обоих романах есть сильные женщины (у Одуар это протагонистка Люа Аскова, у Ганёр – Ванда Крылова), оба романа не приемлют насилие, выступая за «мягкую силу» (героини Одуар и Ганёр осуждают террор, пробуя убеждением и личным примером показать необходимость общественных перемен).

                       Роман Олимпии Одуар повествует о нигилизме и о любви, сочетая фельетонный жанр с памфлетом. Создавая один из первых романов о нигилистах, Одуар переосмысляет фигуру женщины-нигилистки: в романе нет отрицательных женских персонажей, главная героиня сама является нигилисткой, и в уста ее писательница вкладывает воинственные речи об эмансипации женщин. Любовный сюжет (основной сюжетной завязкой становятся любовные отношения принцессы Любы Асковой и нигилиста Сергея Мирьянова) служит рамкой для продвижения новых для времени Одуар мыслей о свободном браке, свободной любви и о равенстве женщин и мужчин. Люба Аскова способна не только потерять голову от любви, как прочие жертвы «злодеев-нигилистов», но также принимать решения, выступать против мнения отца, спасать возлюбленного из острога и пропагандировать свободный брак. Нигилизм для нее – вынужденная мера, поскольку иначе она не может добиться признания со стороны патриархального мира. 

                     Роман Мари-Луиз Ганёр также не лишен любовной авантюры, но фокус в нем смещен также на любовь политическую – страстную увлеченность идеями эмансипации. Образ нигилистки Ванды не лишен экзотических черт (излишняя русскость, ориенталистская пышность и приверженность русских к сектантству всячески подчеркиваются в романе), но он же являет собой образец высокого служения цели – делу освобождения народа. Мученичество, которое принимает Ванда (тюрьма и расстрел, после раскрытия деятельности подпольного революционного кружка), — это мученичество за идею, что малохарактерно для женских персонажей в подобной литературе, где жертва женщины часто приносится мужчине – и ради мужчины (мученичество во имя любви).  Спасение женщин в романе также становится делом женщин: Ганёр намеренно выписывает сильные женские характеры, сообщество помощниц и подруг, способных защитить себя в сложной ситуации. Для романа Ганёр также характерна рефлексии о статусе нигилизма, который она, ярая поклонница фурьеризма, пытается вписать в общеевропейский контекст (связать его с французским движением анархизма через общие корни – книги французских революционеров). 

                      Образ женщины-нигилистки оказывается одним из самых сложных в рецепции, поскольку, с одной стороны, не лишен привычных штампов, а с другой стороны, отражает актуальные поиски женской литературы – борьбу за освобождение, переосмысление женских персонажей и их роли в нарративе. И часто образ нигилистки – женщины из другой страны и другой культуры – позволяет помыслить об актуальном положении дел в самой Франции. Нигилистки становится ширмой, за которой писательницы прячут образ новой женщины, свободной от предрассудков старого мира, подобно тому, как за сюжетом авантюрно-приключенческого романа прячутся порою идеи социалистов и анархистов. 

 

Феликс Фенеон – участник первого перевода (1902) романа Ф.М. Достоевского «Подросток» на французский язык

 

                      Среди большого количества переводов произведений Ф.М. Достоевского, вышедших в 1880-1890-е гг. в разгар моды на «русский роман», инспированный знаменитой книгой М.-Э. де Вогюэ (1886), странным образом отсутствует «Подросток». Что пугало переводчиков в этом произведении, можно только гадать, но из всех романов Достоевского Вогюэ считал именно этот «слабее» остальных. И в результате первым этот роман переводит в 1902 г. Владимир Биншток (1868-1933), в какой-то мере конкурировавший с любимцем Вогюэ Ильей Гальпериным-Каминским. Конкуренция состояла в том, что Биншток утверждал, что дает более точные версии, однако при ближайшем рассмотрении, это не всегда соответствовало действительности. Но в этом соперничестве проявилось еще и что-то вроде политического аспекта как раз на рубеже XIX-XX вв. Вогюэ и вместе с ним Гальперин-Каминский, и журнал «Ля Ревю де Де Монд» (где много печатался Вогюэ) представляли тогда традиционалисткую точку зрения на культуру, в которой видели, прежде всего, миссию сохранения христианских и национальных ценностей, своего рода новое «почвенничество». Биншток в этот момент много сотрудничает с журналом (и издательством) «Ревю Бланш», отличающимся, скорее, не просто левыми, но и подчас откровенно анархистскими взглядами. В этом журнале Биншток часто печатает статьи о русской литературе и культуре. И именно из этого журнала к нему присоединяется соавтор, обработавший его подстрочник «Подростка»: Феликс Фенеон (1861-1944). В отличие от Шарля Мориса, который обрабатывал тексты Гальперина-Каминского для подработки, будучи молодым литератором, Феликс Фенеон в начале 1900-х – очень известный журналист, сложившийся писатель и главный редактор «Ревю Бланш», и можно предположить, что его сотрудничество с Бинштоком не было мотивировано только материальным интересом.

                     С 1881 по 1894 г. Феликс Фенеон работал в военном министерстве. Как свидетельствовал Октав Мирбо, ссылаясь на коллег Фенеона: «никто, кроме него, не умел писать отчеты на любые темы, и он был счастлив писать отчеты за других, кому такая умственная работа казалась тоской, пыткой, а зачастую была просто невыполнима. Тексты Фенеона были, кажется, шедеврами: ясными, точными, написанными на идеальном административном языке. Этот тонкий и восхитительный художник, иногда получавший удовольствие от странной раскачки фразы, гармонии причудливых ритмов, обладал способностью писать, как редактор строгого кода. Он любил пошутить по поводу этого особого таланта, но это доказывает, в отличие от описаний некоторых новеллистов, которые, кажется, порой едва ли представляли себе того, о ком так уверенно писали и судили, насколько ясным был его ум»⁷.

                  В 1886 г., в тот самый год, когда выходит книга Вогюэ «Русский роман», Фенеон уже в центре литературной и общественной жизни Франции. В этом году он опубликовал в журнале «Ля Вог» манифест нео-импрессионизма «Импрессионисты в 1886 г.» . В этом время он активно продвигал новое искусство – импрессионистов и постимпрессионистов, а также «неакадемических» поэтов – Артюра Рембо, Жюля Лафорга, молодого Поля Валери и т.д. И не менее активно участвовал в анархистстком движении, за что даже сидел в тюрьме в 1894 г. В этот момент за него вступились многие деятели искусства и литературы, в том числе Стефан Малларме. 

                    Согласно исследователям творчества Фенеона⁸, именно в тюрьме он начала переводить роман Джейн Остин «Нортенгерское аббатство». Французский текст был вычитан английским поэтом Джоном Греем. Перевод под названием «Кэтрин Морланд» был опубликован сначала в журнале «Ревю Бланш» в мае-декабре 1898 г., затем вышел отдельной книгой. Долгое время этот перевод считался образцовым, поскольку в нем был достаточно удачно передан ритм и ироничность оригинала. Однако, все-таки сильная писательская личность Фенеона ясно доминировала в нем, и текст выглядел в большей мере, как роман Фенеона (если бы он писал романы), а не Остин. Мы можем только предполагать, что в выборе романа для перевода могло сыграть свою роль в том числе и то обстоятельство, что роман был написан женщиной: Фенеон-анархист мог ассоциировать его с идеями женской эмансипации, даже если в интенциях самой Остин их не было.  Мог ли именно этот перевод повлиять на Фенеона, который взялся за стилистическую правку подстрочника «Подростка»? Во всяком случае, если искать черты сходства, то можно, с одной стороны отметить иронический и порой пародийный (пародия на готический роман) стиль Остин, с другой – сам жанр романа воспитания (юной девушки).    

                  Этот первый перевод «Подростка», сделанный Бинштоком и Фенеоном не отличался точностью, в нем много купюр, однако со стилистической точки зрения, текст написан блестяще, а потому он имел успех у читателей и многократно переиздавался, например, в 1923 г. отдельной книгой, в парижском издательстве «Фаскель»; а также в 1960 г. в составе лозаннского собрания сочинений Достоевского, тт. 12 и 13. В Лозанне редакторы исправили неточность в названии. В версии Бинштока и Фенеона стоял неопределенный артикль: «Un Adolescent » (буквально, «Один подросток», «История одного подростка») стал «L’Adolescent» - «Подросток» в обобщенном смысле, в соответствии с замыслом Достоевского.

                    Появление перевода Достоевского в кругах левого анархистского толка знаменовало некоторое охлаждение к идеям Вогюэ, которые, тем не менее, сохраняли свое влияние еще очень долго. Участие Фенеона могло послужить повышению интереса к Достоевскому в артистических кругах, склонных к обновлению искусства и готовящих его трансформацию в духе авангарда (Фенеон оставался в начале века влиятельным покровителем нового искусства, дружил с Гийомом Аполлинером и т.д.). Нам думается, что прямо или косвенно созданный им перевод мог повлиять на осмысление русского автора со стороны Андре Жида, чьи статьи о Достоевском были собраны в книгу в 1923 г. Напомним, что Жид существенно отходил в своей трактовке творчества Достоевского от Вогюэ, но при этом приближал Достоевского к тем художественным поискам во французской культуре, которые предваряли экзистенциализм.

 

Л.Н. Толстой и А.М. Горький в газете «Орор»

                    На рубеже XIX-XX веков статьи о России начинают регулярно появляться более, чем в 350 специализированных периодических изданиях, посвященных культуре и литературе. Повышенный интерес к России во Франции возникает в период, когда французская пресса получает свободу слова и расширяет сферы влияния, в том числе, и политические. Франко-российские культурные связи, таким образом, можно проследить, изучив присутствие русской литературы и имен русских писателей на страницах массовых изданий. Если взгляд правой прессы нашел свое отражение во многих исследованиях (например, исследования, посвященные «Журналу двух миров»), то отношение левой прессы к русским писателям остается менее изученным и представляет особый интерес. Основой и предметом исследования является социалистическая газета «Орор» (« L’Aurore », «Заря»), и интерес издания к фигуре Л.Н. Толстого. Если пристальное внимание западной прессы, особенного левого толка, к позиции русских писателей послужило привлечению интереса массового читателя к их произведениям, то анализ смыслового содержания статей газеты демонстрирует приверженность ее авторов идеологическому курсу, ангажированность и даже пропаганду. Имена Толстого, Достоевского, Горького и др. возникают на страницах газеты, чтобы утвердить антимилитаризм и антинационализм, обрушиться на царизм в России и призывать к революционному бунту. Таким образом, движущим стимулом обращения прессы к именам великих мыслителей является утверждение социалистических идеалов и идеи единения писателя с народом и противостояния власти.

                      В истории Франции рубеж XIX-XX веков – это период важных изменений и сложной идеологической борьбы мнений. С 1870 года страна обращает свой взор за пределы Европы и начинает проявлять все больший интерес ко всему «неевропейскому» и, в особенности, к русской культуре и литературе. Одновременно с развитием и укреплением этого интереса в новой Третьей республике провозглашается свободы печати и распространения. Это важное событие происходит 29 июля 1881 г., и с этого самого момента во Франции наступает эпоха плюрализма и идеологической борьбы средств массовой информации. Начинается открытое противостояние газет левого и правого толка. 

                      Неудивительно, что, ведущаяся на страницах изданий, политическая пропаганда, часто обращается за поддержкой к модным на тот момент русским писателям, их жизни и творчеству. Исследование прессы за указанный период показывает, что особой популярностью образ русских писателей пользуется у газет левого толка, поскольку их герои, описываемый в произведениях социум, а также личные убеждения и жизненный опыт самих авторов, являются подспорьем для продвижения социалистических взглядов. 

                      Исследуемым материалом выступает газета « L’Aurore » («Заря», 1897-1914), основателями и руководителями которой станут Эрнест Воган (1841-1929), Жорж Клемансо (1841-1929) и Урбэн Гойе (1862-1951). Данное издание можно считать одним из культовых в истории французской прессы, поскольку именно на ее первой полосе 13 января 1898 года появится памфлет Эмиля Золя «Я обвиняю» (« J’accuse…! »⁹) в защиту Альфреда Дрейфуса: статья приведет к введению в постоянный обиход понятия «интеллектуал» и на многие десятилетия утвердит во французской культуре идею ангажированности. 

                       Как показывает пример « L’Aurore », подзаголовок которой «литературная, художественная, социальная газета», русские писатели регулярно используются французской прессой в качестве идеологического орудия. Одними из самых часто упоминаемых писателей на страницах газеты становятся Лев Толстой, Федор Достоевский, Максим Горький.

                      Русские писатели появляются в газете как занимающие активную позицию правдоискатели, борцы против царизма, пострадавшие за справедливость. В данном типе статей продвигается идея бунта и свержения власти. Так, когда Святой Синод отлучает Льва Толстого от церкви « L’Aurore » публикует ряд статей в его поддержку¹⁰. В цикле «Глас мужика», подписанным псевдонимом Moujik(Мужик)¹¹, автор утверждает, что именно такие писатели, как А.И. Герцен, А.Н. Радищев, И.С. Тургенев, Н.Г. Чернышевский вынудили Александра II отменить крепостное право. Не скрывает он от читателей тот факт, что многие из русских писателей пострадали за свои убеждения: Чернышевский был сослан в Сибирь, Д.И. Писарев заключен в Петропавловскую крепость, а Бакунин, Герцен, Огарев и др. вынуждены были скрываться в Европе. 

                   Это приводит читателя к другому типу статей, где к русскому писателю обращаются уже как к примеру общественной жертвы. Служа людям пером и словом, не прельщаясь богатством и славой, русский писатель превыше всего ставит идею и добровольно идет на страдание. Главным эталоном жертвенности выступает Федор Достоевский, который лично видел ужас человеческого существования и дословно передал в своем творчестве опыт, пережитый им в Сибири¹². 

                   Большие надежды социалистическая газета возлагает на Максима Горького, чье происхождение и необычный стиль, кажется, предвещают эпоху перемен и сулят новый мир. Франсис де Прессансэ в статье «Все России»¹³, рассуждая о русской душе, утверждает, что русская литература, если и вдохновляется народной культурой и фольклором, то, в конечном итоге, теряет свои корни, то тяготея к академизму, то уступая дурному вкусу. В Горьком он угадывает писателя, который поведет литературу к идейной эволюции русского романа и, возможно, самого режима власти. 

                    Самые противоречивые и сложные отношения у авторов газеты складываются со Львом Толстым. Фигура этого писателя, его философские, религиозные воззрения, общественное влияние не могут оставить издание равнодушным. Они используют идеи Толстого, его оппозиционное положение власти, его авторитет, его путь от аристократа до сближения с народом для продвижения социалистических взглядов. В конце ХIX века этот писатель и его гений превозносятся газетой, его называют апостолом, истинным императором, уподобляют Моисею, Христу¹⁴. Однако тот факт, что Толстой не приемлет социалистов и проповедует пацифизм и непротивление злу, неизбежно приводят к тому, что авторы газеты меняют свой курс и сначала выступают с открытой критикой писателя, очерняя его взгляды и саму его личность, а затем предают его анафеме. Он подвергается яростной атаке в статьях «Толстовство» Урбена Гойе от 26 марта 1901 г., «Толстой» Александра Улара от 11 февраля 1905 г., «О Толстом» Сэн-Жоржа де Буэлье от 19 января 1908 г.¹⁵ и др.

                    Таким образом, исследованный материал, который представляет около 500 номеров газеты, показывает интерес французской левой прессы к русским писателям. Это говорит о важности русских писателей как примера социальной и политической ангажированности, о желании привлечь их на свою сторону в идеологической борьбе мнений на территории Франции, а также показать их вовлеченность в идеологическую борьбу на родной территории. В духе времени, личность писателя выступает впереди его творчества. Для « L’Aurore », акт творчества превращает русского писателя в общественного деятеля. Это наблюдение позволяет сделать и более общий вывод о том значении, которое на рубеже веков французская социалистическая пресса придавала фигуре писателя и сфере его влияния на умы людей.

 

                     Раздел «Пиковая дама» как образчик “русского романа” (о книге “Русская душа”, вышедшей в свет в Париже в 1896 году) написан С.Л. Фокиным, раздел «Образ русской нигилистки в романах Олимпии Одуар и Мари-Луиз Ганёр» написан М.Е. Балакиревой, раздел «Феликс Фенеон – участник первого перевода (1902) романа Ф.М. Достоевского “Подросток” на французский язык» написан Е.Д. Гальцовой, раздел «Л.Н. Толстой и А.М. Горький в газете “Орор”» написан С.В. Минасян.

 

Примечания:

¹Дмитриева Е. Решая загадку Пушкина (Французское пушкиноведение 1960–1980-х годов)// Вопросы литературы. 1985, №3. C. 225–241; Henry-Safier H. Note sur les traductions en français de la Dame de pique //Revue des études slaves. T. 59. Fascicule 1-2. : Alexandre Puškin. 1799-1837 /Sous la direction de Efim Etkind. 1987 Р. 277-284 ; Pr. Merimée - А. С. Пушкин / Сост. З. И. Кирнозе (Статьи З. И. Кирнозе, с. 5-26, О. С. Муравьевой, с. 114-132; Коммент. А. Д. Михайлова и др.). М.: Радуга, 1987; Разлогова Е. Э. К проблеме передачи нарративных схем и стилистических фигур в переводе// Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 2013. № 3. С. 101–120; Разлогова Е. Э. К вопросу о передаче лексических параллелизмов в переводе// Вестник Московского университета. Серия 9: Филология. 2015. №35. С. 23–41.

²Пушкин А. С. Пиковая дама / La Dame de pique /Пер. Я. Шифрина и др.; Предисл. А. Жида; Ил. Василия Шухаева; Рос. акад. наук. Ин-т мировой лит.  Москва: ИМЛИ, Наследие, 1999.

³Gide A. Sur la traduction de Pouchkine// Nouvelle revue française. 1935. № 259. Avril. P. 630-633. подробнее обэтом: Masson P. Gide traducteur de Pouchkine// Bulletin des Amis d’André Gide. XXIII. 107. 1995. Juillet. P. 441 – 447.  

⁴L’âme russe : contes choisis de Pouchkine, Gogol, Tourguénev, Dostoïevsky, Garchine, Léon Tolstoï / traduction de Léon Golschmann et Ernest Jaubert ; illustrations de M. Korochansky. Paris : Paul Ollendorff, 1896. P. 1-50. 

⁵Mérimée P. La Dame de pique, de Pouchkine//Revue des Deux Mondes. Nouvelle période. 1849. T. 3. P. 185-206.

⁶Подробнее о генеалогии понятия см.: Фокин С. Л. Метаморфозы образа русской литературы и «русской души» в тенетах французской культуры XIX–XX веков: политика и поэтика//Русская классика: pro et contra. Между Востоком и Западом, антология / Сост. Л. В. Богатырёва и др., вступ. статья Л. В Богатырёвой и К. Г. Исупова. СПб.: РХГА, 2018. С. 787–810.

⁷Mirbeau O. Témoignage sur Félix Fénéon. Paris, Journal, 29 avril 1894.

⁸Halperin J. Félix Fénéon. Art et anarchie dans le Paris fin de siècle. Paris, Gallimard, 1991, p. 316.

⁹Zola E. J’accuse…! L’Aurore, n° 87, 13 janvier 1898. P. 1.

¹⁰ La Révolte en Russie. L’Aurore, n° 1248, 20 mars 1901. P. 2.

¹¹ Moujik. La Voix d’un moujik. L’Aurore, n° 1301,12 mai 1901; n° 1307, 18 mai 1901; n° 1323, 3 juin 1901, n° 1395, 14 août 1901; n° 1434 22 septembre 1901.

¹² Le Blond, Maurice. Le prix de Rome des écrivains. L’Aurore, n° 2302, 7 février 1904. P. 2.

¹³ Pressensé F. de. « Toutes les Russies ». L’Aurore, n° 1754, 1 mars 1902. P. 1.

¹⁴Ça et là. L’Aurore, n° 359, 12 octobre 1898. P.1; Descaves, Lucien.  Le livre à faire. L’Aurore, n° 130, 25 février 1898. P. 1.

¹⁵ Gohier U. Tolstoïsme. L’Aurore, n° 1254, 26 mars 1901. P.1; Ular A. Tolstoï. L’Aurore, n° 2672, 11 février 1905. P. 1; Bouhelier St-G. de. Sur Tolstoï. L’Aurore, n° 3740, 19 janvier 1908. P. 1.

 

Сведения об авторах:

Елена Дмитриевна Гальцова – доктор филологических наук, главный научный сотрудник ИМЛИ РАН (Москва); newlen2006@mail.ru; 

Cергей Леонидович Фокин – доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник ИМЛИ РАН (Москва), профессор Санкт-Петербургского государственного экономического университета; serge.fokine@yandex.ru; 

Маргарита Евгеньевна Балакирева – старший научный сотрудник ИМЛИ РАН (Москва), старший преподаватель НИУ ВШЭ (Санкт-Петербург); mebalakireva@hse.ru;

София Витальевна Минасян – старший научный сотрудник ИМЛИ РАН (Москва); suffi@mail.ru.

 

 

 

Information about the authors: 

Elena D. Galtsova - Dr. of Sci. in Philology, Leading Researcher, A.M. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences, Moscow, Russia. E-mail: newlen2006@mail.ru; 

Sergey L. Fokin - Dr. of Sci. in Philology, Leading Researcher, A.M. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences, Moscow, Professor St.Petersbourg State University of Economics;  Russia. E-mail: serge.fokine@yandex.ru; olgaimli@yandex.ru;

Margarita E. Balakireva -  PhD in Philology, Senior Researcher А.M. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences, Moscow; Senior Lecturer Higher School of Economics University, St.Petersbourg, Russia;mebalakireva@hse.ru; 

Sofia V. Minasian - PhD in Philology, Senior Researcher А.M. Gorky Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences, Moscow, Russia; suffi@mail.ru