Р е ц е п ц и я   т в о р ч е с т в а  Г ё т е  в  с т р а н а х  Е в р о п ы,  А з и и,  А м е р и к и

Н.Т. Пахсарьян

ГЁТЕ И ВОЛЬТЕР: ДИАЛОГ ДРАМАТУРГА И ПЕРЕВОДЧИКА ПЬЕСЫ «МАГОМЕТ»

Ключевые слова: немецкий театр, рецепция, перевод, образ ислама, Вольтер, Гёте. 

Пьесу Вольтера «Магомет» рассматривают обычно как антирелигиозное сочинение, решительным образом критикующее ислам (в лице его пророка) и одновременно – христианство. Соответственно обращение Гёте к переводу этой пьесы трактуется, прежде всего, как вынужденное выполнение заказа Саксен-Веймарского герцога Карла Августа, а отношение немецкого писателя к личности Магомета как «принципиально антивольтеровское» (Г. Ишимбаева). Однако вопреки сомнениям Шиллера в необходимости для Гёте переводить вольтеровского «Магомета», немецкий писатель берется за эту работу, что, несомненно, требует осмысления, в какой мере перевод был навязан Гёте, а в какой был продиктован внутренней потребностью диалога с французским писателем, отношение к которому у Гёте было амбивалентным (С.С. Аверинцев). Анализ и самой вольтеровской пьесы, ее источников, и гётевского перевода в контексте эволюции взглядов обоих писателей на ислам, позволяет внести существенные уточнения в специфику художественного диалога между Гёте и Вольтером: Вольтер со временем пересматривает свою трактовку Магомета, находя и в доктрине ислама некоторые положительные идеи, а уважение к доктрине ислама у Гёте не означало его апологии. Не случайно в «Поэзии и правде» Гёте писал: «Я… принял решение на примере Магомета – а я никогда не считал его за обманщика – в драматической форме показать те дороги, которые мне так недавно довелось наблюдать в жизни: дороги, ведущие не к благу, а к погибели». По существу, оба автора сходятся в протесте против фанатизма и в защите важной просветительской идеи толерантности.

Наталья Тиграновна Пахсарьян – д.ф.н., профессор, профессор кафедры истории заруб. л-ры филол. ф-та МГУ, ведущий научный сотрудник Отдела литературоведения ИНИОН РАН, e-mail: natapa@mail.ru

Н.М. Азарова

ЛИРИКА ГЁТЕ ГЛАЗАМИ МОЛОДЫХ ПОЭТОВ — НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ

Ключевые слова: немецкая лирика, переперевод, верлибр, эквилинеарность, эквиритмичность.

К 275-летию со дня рождения Гёте журнал «Перевод» пригласил молодых поэтов и переводчиков принять участие в конкурсе новых переводов немецкого классика, а также ответить на вопросы о возможности и необходимости переперевода. В докладе анализируются переводы трех известных верлибров Гёте «К Лиде», «Границы человечества», «Божественное» в сравнении с известными классическими переводами. Перевод для молодых авторов – это особый вид чтения; в центре внимания молодого переводчика оказывается актуализация лирического субъекта, а основные претензии к классическим переводам лежат в области передачи смысла, прежде всего философского. Очевидная для переводчика XXI века связь поэзии и философии и активное проникновение философских терминов в современную поэзию дает возможность переводчикам быть более внимательными к консистентности перевода гётевских понятий, например, таких терминов, как Dasein. В докладе также сравниваются переводы русских молодых авторов с современными переводами Гёте на испанский язык (и те и другие ориентируются на публикацию в формате билингвы) и отмечается, с одной стороны, меньшая экспликативность, а с другой – формальная озабоченность русских переводчиков в отличие от испанских, в частности строгое следование принципам эквилинеарности и эквиритмичности перевода поэтического текста.

Наталия Михайловна Азарова – д.ф.н., Институт языкознания РАН, почетный консультант, e-mail: natazarova@gmail.com

Г.М. Васильева 

«КОРЕЙСКИЙ ПЕРЕВОД С СИЛЬНЫМИ КОРНЯМИ»: СОЧИНЕНИЯ И.В. ГЁТЕ В ЮЖНОКОРЕЙСКОМ КУЛЬТУРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ

Ключевые слова: «дорога Гёте», «Книжный дом Гёте», место для раздумий, японские переводы, китайская иероглифика, пустота и наполнение, гуманитарный проект «Праздник знаний». 

Корейцы испытывают особый интерес к умственному и душевному складу Гёте, к его «работе по созданию собственной жизни». Профессор социологии Университета Ёнсей Ким Хоги полагал, что идея «Фауста» выражена в словах «Und grün des Lebens goldner Baum»: теория, идеология не могут предшествовать жизни. Ким Чен Вон в книге «Как письмо становится жизнью» знакомит читателей c пятью методами письма, которые он постиг. На протяжении последних 15 лет он читал по одной книге Гёте в год, размышлял о ней и представлял ее читателям. Ким Чен Вон считал, что Гёте создал «архетип письма»: он прибегал к словам, «соизмеримым с собственной жизнью». 

Германист Чон Ён Э вела в Сеульском национальном университете курс «Понимание немецких шедевров» («독일 걸작 이해»). Она разработала план создания частной Академии «Деревня Гёте»: Ёбэксовон, или «Книжный дом». Он основан в 2014 г. в Йоджу. Это было завещание ее отца, синолога Чон Ён Э. Он взял псевдоним Ёпэк (如白), что в переводе с корейского языка означает «пробел; поля», «свободное место на листе бумаги»: оно остается после написанного текста или рисунка. Он надеялся, что Совон оставит свободное место в сердцах тех, кто его посетит. Смысл создания Ёбэксовона выражает надпись: «Для ярких людей, для будущих поколений, для поэзии».

С немецкой литературой в Корее стали знакомиться благодаря японским переводам в то время, когда Корея была колонией Японии. В мир немецкой литературы японцев и корейцев ввел писатель и переводчик Мори Огай (1862–1922), в течение четырех лет обучавшийся в Германии. Благодаря его перепереводу романа «Страдания юного Вертера» в японской культуре возникло понятие «сентиментализм». Филолог Кохори Кэйитиро отмечал, что уровень Мори Огай до сих пор никто не превзошел. 

«Годы учения Вильгельма Мейстера» вышли в переводе Ли Сук Хи в 1999 г. в издательстве Minyumsa. Ли разрабатывал концепцию мировой литературы Гёте, изучал герменевтику Х.-Г. Гадамера. Переводчик воспринимал путь героя как спуск в долину и восхождение на вершину. Там, на огромной горе, раскрывается его истинное «я» «под пристальным взглядом Гёте». Ли Гван Су, автор романа «Бессердечие» («무감각»1917), читал Гёте в японских переводах. Корейские ученые сравнивают его роман с «Годами учения Вильгельма Мейстера», с изменением повествовательной структуры» от пикарески к Bildungsroman, эволюцией от пикарескного героя к исповедальному.

«Итальянское путешествие» переводилось в Республике Корея несколько раз. Первый полный перевод Мун Ин Су был опубликован в 2004 г. под редакцией Пак Чан Ги, основателя Корейского общества Гёте. Последний перевод принадлежит Ан Ин Хи. Он открыл выпуски из серии «Корейский перевод с сильными корнями», под патронатом Shinsegae Group. Гуманитарный проект, которым руководит Ён Са Ким, называется «Праздник знаний». Он включает также 106 иллюстраций к произведениям Гёте. Журналист Сон Кван Сын приобрёл книгу перед поездкой в Италию. Он отправился по 700-дневному маршруту Гёте, изменившему его жизнь, но утверждал, что это его личная история. На его взгляд, ключом к путешествию являются две вещи: пустота и наполнение. 

Галина Михайловна Васильева – д.ф.н., профессор кафедры мировой экономики, международных отношений и права Института государственного сектора Новосибирского государственного университета экономики и управления, e-mail: vasileva_g.m@mail.ru

Н е м е ц к а я  г ё т е а н а 

В.В. Королёва, О.В. Февралёва 

И.В. ГЁТЕ И Э.Т.А. ГОФМАН: К ВОПРОСУ О ТВОРЧЕСКОМ ДИАЛОГЕ (ГЁТЕВСКИЕ АЛЛЮЗИИ В ТВОРЧЕСТВЕ Э.Т.А. ГОФМАНА)

Ключевые слова: Гёте, Гофман, романтизм, гётевские реминисценции, творческий диалог, проблема механизации общества, ирония, проблема профанации искусства.

И.-В. Гёте воспринимал литературу романтического направления без воодушевления, а в 20-е годы XIX в. вовсе называл романтизм «больным» в сравнении со «здоровой» классикой. Довольно резко он высказывался о Э.Т.А. Гофмане, применяя к сказочнику эпитет «страдалец», подчёркивая патологичность его мироощущения. Претензии Гёте к создателю «Золотого горшка» касались мировоззрения и творческих методов. Он ставил Гофману в упрёк пассивность, созерцательность, экзальтированность его героев; обесценивание реальности в пользу вымышленных миров; злоупотребление фантасмагорией, за которой теряются смыслы.  

В свою очередь Гофман, признавая Гёте как гения немецкой культуры, порой иронизировал в своих произведениях над его культом, вкладывая в уста своих персонажей критические высказывания о признанном писателе и учёном («Собака Берганца», «Взаимосвязь вещей»), цитировал его в двусмысленном контексте («Кот Мурр»), создавал узнаваемые пародии («Двойники»), прозрачные реминисценции («Повелитель блох», «Королевская невеста»). Гофман также продолжил в своей иронической манере размышления над рядом проблем, восходящих к творчеству Гёте: профанация искусства (ирония над героем-подражателем), механизация человека и общества (мотив любви к кукле), осмысление природы, как источника истинного вдохновения.

Оба писателя, выступая имплицитно как оппоненты, тем не менее, пришли к сходным творческим задачам: Гёте показал, как велик может быть человек, а Гофман – как хрупко в нём всё прекрасное.  

Вера Владимировна Королева – доктор филологических наук, заведующая кафедрой второго иностранного языка и методики обучения иностранным языкам, Педагогический институт, Владимирский государственный университет им. братьев Столетовых, e-mail:queenvera@yandex.ru

Ольга Валерьевна Февралёва – кандидат филологических наук, доцент кафедры журналистики и связей с общественностью. Гуманитарного института. Владимирский государственный университет им. братьев Столетовых, e-mail: 411@mail.ru.

Е.В. Бурмистрова-Еннерт

РЕЦЕПЦИЯ ЛИЧНОСТИ И ТВОРЧЕСТВА И.В. ГЁТЕ В КРУГЕ СТЕФАНА ГЕОРГЕ

Ключевые слова: Гёте, Стефан Георге, Круг Георге, античность, рецепция творчества.

Фигура И.В. Гёте находилась для немецкого поэта-символиста Стефана Георге (1868–1933) и созданного им сообщества, так называемого «Круга Георге», в ряду гениев мировой литературы (наравне с Шекспиром и Данте), личность и творчество которых, с одной стороны, служили образцами для Георге и его адептов, с другой же стороны, подчас радикально переосмысливались в целях соответствия идеологическим и эстетическим представлениям, сложившимся в Круге Георге. 

Так, уже в анонимных (но, согласно исследованиям, скорее всего, принадлежавших перу самого Георге) заметках – «Эллинское чудо» и «Мертвая и живая современность», опубликованных в 1910 г. на страницах альманаха «Листки искусства», отчетливо формулируются принципы восприятия личности Гёте, характерные для Круга Георге, в частности, постулируется стремление Гёте не подражать античным формам, а творчески развивать греческую мысль в современности. Гёте предстает творцом «вне» и «над» культурно–историческими эпохами, поскольку последние, по мысли автора заметок, рефлексируются во времени модерна как «формы прабытия» (Urseinsformen), как существующие одновременно в настоящем. 

Данная линия восприятия личности Гёте находит отражение и в монографиях о немецком классике, созданных известными филологами-«георгианцами» – Фридрихом Гундольфом и Рихардом Морицем Мейером. В указанных трудах отчетливо прослеживаются популярные в Круге Георге представления о Гёте как учителе, пророке, наделенном невероятной витальностью и созидательной силой, чье творчество способно пробудить немецкую молодежь к созданию новой, сформированной по античному образцу Германии. 

Свой вклад в осмысление образа Гёте внесли и другие члены Круга Георге. Образ Гёте–вождя и Гёте-воспитателя возникает в текстах историка литературы Макса Коммереля («Поэт как вождь в период немецкой классики» (1928) и «Молодежь без Гёте» (1931)), философ и психолог Людвиг Клагес в эссе «Гёте как исследователь душ» (1932) рассматривает натурфилософские исследования Гёте в контексте «философии жизни», а в тенденциозной речи историка Фридриха Вольтерса «Гёте как воспитатель патриотического мышления» (1927) фигура Гёте приобретает черты «спасителя духа немецкой нации».

Ярким примером творческого диалога с наследием Гёте является второй том антологии «Немецкая поэзия» (1901), составленный Георге вместе с писателем и переводчиком Карлом Вольфскелем, в который вошел целый ряд поэтических произведений немецкого классика. Принципы выбора текстов, их систематизация (деление на группы, свойственное поэтическим циклам самого Георге), отчетливое присутствие в них образов и мотивов, характерных для поэзии Георге, и даже использование для оформления текстов специфической орфографии и пунктуации (так называемого Stefan-George-Schrift) – все это свидетельствует о попытке Георге «присвоить» себе творчество Гёте и одновременно представить поэта предвестником собственного творчества.

Говоря о «гётевском следе» в произведениях самого Георге, следует в первую очередь выделить объединяющую обоих поэтов стратегию модернизации античных образов, мотивов и форм и возникающий при этом особый пространственно-временной конструкт.

Особый интерес представляют два стихотворения Георге, в которых поэт непосредственно обращается к образу Гёте. В «Дне Гёте» (1899), описывая впечатления от празднования 150-летия классика, поэт иронизирует по поводу профанного культа Гёте и недвусмысленно намекает на оставшиеся недоступными пониманию общественности – и частично уже потерявшие актуальность – достижения немецкого гения.  «Последняя ночь Гёте в Италии» (1908) – монолог одновременно лирического героя (Гёте) и автора (Георге), в котором примечательна возникающая в финале визионерская картина идеального будущего Германии как «новой Эллады», что вполне согласуется с социально-эстетической доктриной позднего Георге. Данное стихотворение прекрасно иллюстрирует «присваивающее» отношение поэта к авторам и текстам немецкой классической литературы, а также тенденцию к самоинсценированию, характерную для творческих практик Круга Георге. 

Елизавета Валериевна Бурмистрова-Еннерт – к.ф.н., независимый исследователь, г. Штутгарт (Германия), e-mail: burmel11@gmail.com

Е.А. Иванова 

ЖИЗНЬ ГЁТЕ КАК БОРЬБА МЕЖДУ ДЕМОНОМ И ГЕНИЕМ В БИОГРАФИИ Э. ЛЮДВИГА "ГЁТЕ. ИСТОРИЯ ЧЕЛОВЕКА" (1920)

Ключевые слова: Эмиль Людвиг, новая биография, биография, И.В. Гёте.

Кризисная ситуация, в которой пребывала Германия и немецкая культура после поражения в Первой Мировой войне и революции 1918 г., попытка построения новой демократической Германии в 1920-х гг. требовали переосмысления немецкой истории и поиска новых или обновления понимания старых национальных героев. В западной литературе период 1920-х гг. связан с возникновением и стремительным распространением популярности такого явления как «новая биография», которая использовала приёмы художественной литературы и ставила своей задачей переоценку существующих представлений о знаменитых исторических личностях, опираясь на принципы повышенной психологичности и внимания к внутреннему миру, отказа от лакировки, иронии. В немецкоязычной литературе эта новая разновидность биографии была представлена главным образом произведениями С. Цвейга и Э. Людвига, причём именно произведения последнего пользовались колоссальной популярностью как на родине, так и за рубежом. Биография «Гёте. Жизнь человека» стала первой работой Э. Людвига и была хорошо принята критиками и публикой. Уже само название книги декларирует стремление изобразить Гёте не как олимпийца-небожителя, а с более личной стороны, как подверженного страстям и сомнениям человека. Людвиг отрицает расхожее представление о гармоничности личности Гёте и, напротив, исходит из представления о его жизни как о непрекращающейся внутренней борьбе между двумя началами, земным, страстным и порывистым, и волевым, разумным, творческим. Эти два начала получают в биографии имена «Демона» и «Гения». Гений связан с созерцанием, ясностью и изолированностью, Демон – с активной деятельностью, эросом, любовью к природе, преданностью людям. Ни одно из этих начал не является положительным или отрицательным, но их сосуществование в душе одного человека составляют основу непрерывного конфликта, объясняющего, по мысли Людвига, поступки и решения Гёте. Метафорические образы Демона и Гения постоянно следуют за героем по страницам биографии Людвига, сочетаясь с образами двуликого Януса или парными персонажами из произведений самого Гёте (Фауст и Мефистофель, Тассо и Антонио) и дополняясь многочисленными противопоставлениями отдельных черт его характера. Всё это подчеркивает внутреннюю сложность натуры Гёте, ее уникальность и восхищение Людвига своим героем, в чьей способности примирять и усмирять свои внутренние конфликты и противоречия биограф видит образец для подражания.

Елизавета Андреевна Иванова – к.ф.н., доцент кафедры гуманитарных дисциплин Саратовской государственной консерватории им. Л.В. Собинова, e-mail: elivan1988@gmail.com

В.Г. Сибирцева

ПОЙДЕМ ИГРАТЬ В КОРОЛИ!»: КЛОПШТОК В ОТРАЖЕНИИ ГЁТЕ В РУССКОЙ РЕЦЕПЦИИ.

Ключевые слова: Гёте, Клопшток, «Страдания молодого Вертера», «Поэзия и правда», рецепция, перевод.

К концу 70-х годов XVIII в. слава имени немецкого поэта Ф.Г. Клопштока не могла обойти Россию. О Клопштоке наслышаны, он создатель религиозной эпопеи «Мессиада», патриотической драматической трилогии о германцах и сентиментальных гимнов. Но в круг активного чтения русской публики попадают произведения других авторов, современников Клопштока. Одним из таких авторов был молодой И.В. фон Гёте, чьи «Страдания молодого Вертера» (год создания – 1774) выходят на русском в 1780 г. под названием «Страсти юного Вертера» (без указания автора и первого переводчика Ф.А. Галченкова). 

Гёте упоминает Клопштока в сцене перед раскрытым окном: его имя произносит Лотта, в момент душевной близости Лотта и Вертер без слов понимают друг друга и мысленно обращаются к оде Клопштока «Весеннее празднество». Комическая ошибка первого русского переводчика «Вертера», не знакомого с творчеством Клопштока и заменившего его фамилию в тексте на название игры, словно предугадывает судьбу немецкого поэта в России: он остается неузнанным, невнимательно прочитанным, но осененным авторитетным словом Гёте.

Позже канонический образ Клопштока для русского читателя формируется также во многом под влиянием Гёте. Оглядываясь в «Поэзии и правде» на развитие немецкой литературы с середины XVIII в., Гёте признает значение Клопштока для немецкой поэзии, но делает это снисходительно, в форме амбивалентной похвалы: Клопшток показал своим творчеством, что большинство его поэтических экспериментов были тупиковым путем развития, и Гёте нужно выбрать другой путь. Последний штрих к опосредованному представлению о Клопштоке в России добавляется в «Разговорах с Гёте в последние годы жизни» И.П. Эккермана. Молодой собеседник передает слова Гёте: «Я его почитал с присущим мне уважением к старшим, вроде как пожилого дядюшку. Благоговел перед всем, что бы он ни делал, и мне даже в голову не приходило размышлять об этом». Такое восприятие сложного немецкого поэта XVIII в. было принято на веру, а разрушить сложившийся образ Клопштока удается лишь в начале XX в.

Вера Григорьевна Сибирцева – к.ф.н., доцент департамента иностранных языков и межкультурной коммуникации факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ – Нижний Новгород, e-mail: vsibirtseva@hse.ru

Н.Н. Смирнова

FLAMMENTOD ГЁТЕ В «ПЕРЕПИСКЕ ИЗ ДВУХ УГЛОВ» И ПОЛЕМИЧЕСКИЕ СТРАТЕГИИ ВЯЧ. ИВАНОВА И М.О. ГЕРШЕНЗОНА

Ключевые слова: Flammentod, Гёте, Вяч. Иванов, М.О. Гершензон, полемические стратегии в «Переписке из двух углов», культурная традиция, риторика.

Образ огненной смерти – Flammentod – из стихотворения Гёте «Блаженное томление» (Selige Sehnsucht, 1814), вошедшего в «Западно-восточный диван», в «Переписке из двух углов» (1921) возникает неоднократно в контексте полемики о свободном личностном выборе в культуре. 

М.О. Гершензон считал культуру и поддерживаемую ей традицию условием порабощения личности, мечтал о свободе как «райской беспечности» и «ненагруженности духа» первобытного человека; Вяч. Иванов отстаивал противоположную позицию: культура как «лестница Эроса и иерархия благоговений». Именно в этой связи возникает тема «огненной смерти»: личность должна умереть и переродиться, чтобы достичь подлинной свободы. Здесь Иванов также использует другой гётевский образ из того же стихотворения: Stirbund werde! (Умри и стань!). Иванов объясняет позицию Гершензона, сопоставляя с «Блаженной тоской» Гёте «безутешное уныние» первобытного человека, побеждаемое только инстинктом (здесь он ссылается на свое стихотворение 1917 г. «Пращур»); в стремлении своего собеседника прочь от культуры, к «огненной душе» «человека первоначальных времен» он отмечает следы умонастроения эпохи, которые «по существу кажутся коррелатом и тенью буржуазного строя». Гершензон, напротив, именно в разговоре об «огненной смерти в духе» видит только риторические приемы, на разоблачении которых строится его полемическая стратегия. 

В «Переписке из двух углов» гётевский образ «огненной смерти» присутствует одновременно и как образ живой преемственности традиции и как риторическое клише.

Наталья Николаевна Смирнова – д.ф.н., с.н.с. Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН, e-mail: nnsmirnova@mail.ru

Л.Г. Каяниди

ГЁТЕАНСКИЙ СЛОЙ В ТРАГЕДИИ ВЯЧ. ИВАНОВА «ПРОМЕТЕЙ»

Ключевые слова: Прометей, Пандора, подтекст, демиургия, богоборчество.

Трагедия «Прометей» (1919) – одно из ключевых произведений лидера русского символизма. В разработке прометеевской темы Вяч. Иванов опирался на различные источники, начиная с античных (Гесиод, Эсхил, Гераклит, Эмпедокл, Платон, Павсаний и др.) и заканчивая новоевропейскими (Байрон, Ницше, Пеладан). Важнейшее место в подтекстуальном пространстве трагедии занимают произведения Гёте: драматический фрагмент «Прометей» (1773) и ода «Прометей» (1774). «Присутствие» Гёте в ивановской трагедии удостоверяется несколькими фактами. Во-первых, Иванов упоминает Гёте в предисловии к своему произведению: с помощью цитаты из баллады «Пария» характеризуется титаническая природа человечества. Во-вторых, Иванов реминисцирует в тексте трагедии формулу «Stirb und werde» из стихотворения «Selige Sehnsucht». В-третьих, в статье «Гёте на рубеже двух столетий» Иванов анализирует оба гётевских произведения на прометеевскую тему. Эти данные в своей совокупности позволяют с достаточной степенью определенности говорить, что Иванов учитывал гётеанскую интерпретацию мифа о Прометее.

На наш взгляд, влияние Гёте сильнее всего ощущается у Иванова в разработке темы прометевской демиургии. Гёте возрождает в новоевропейской литературе забытый с позднеантичных времен (Аполлодор, Лукиан) образ Прометея – творца человеческого рода. Прометей-демиург Иванова сохраняет основные черты Прометея Гёте. И тот и другой творят человека по своему образу и подобию – богоборцем, для которого свобода является высшей ценностью. У Гёте, правда, метафизический мятеж определяется независимостью и самодостаточностью творческого гения, а у Иванова – религиозно-мистическими причинами, необходимостью утверждения истинно-божественного начала (дионисийского начала).

И у Гёте, и у Иванова Прометей предстает творцом Пандоры: у первого титан, подобно Пигмалиону, лепит из глины самое совершенное свое творение, схожее с оживающей статуей Галатеи; у второго демиург изводит Пандору, греческую Еву (как ее называли начиная со Средних веков), из своего собственного существа. 

У Гёте помощницей Прометея при создании человеческого рода, вдыхающей в него душу, выступает Минерва, олицетворение творческой мощи художника-творца. У Иванова эту функцию выполняет Пандора. Стало быть, Пандора Иванова совмещает черты Пандоры и Минервы Гёте. 

Прометей у обоих авторов имеет «странную» природу: он не бог и не человек. В этом пункте Гёте и Иванов отходят от традиционной мифологии. Гёте приближается к трактовке античного титана как сверхчеловеческой личности, которая, свободно предаваясь игре своих творческих способностей, не признает выше себя ни одно существо, кроме безличной Судьбы и Времени (неслучайно поэтому Ницше, создатель концепции сверхчеловека, избрал концовку оды Гёте в качестве иллюстрации богоборчества Прометея). У Иванова Прометей предстает как богочеловек, страдающий Христос. 

Вслед за Эсхилом и у Гёте, и у Иванова Прометей выступает как основоположник цивилизации. У немецкого поэта титан учит человека строить дома, лечить болезни, устанавливает право собственности и наказание за преступления. У Иванова Прометей предстает как учредитель религиозно-обрядовой жизни: он устанавливает бег с факелами, похоронный обряд, совершает первое жертвоприношение. 

По всей видимости, для Иванова особое значение имела тема смерти. В статье «Гёте на рубеже двух столетий» он уделяет ей центральное место, хотя в драматическом отрывке «Прометей» она не является доминирующей. В ивановской трагедии Прометей рассматривается как виновник вхождения смерти в человеческий мир.

Распознавание гётеанского слоя в трагедии Иванова позволяет глубже уяснить степень влияния Гёте на развитие русской литературы Серебряного века.

Леонид Геннадьевич Каяниди – к.ф.н., доцент кафедры литературы и журналистики филологического факультета Смоленского государственного университета, e-mail: leonideas@bk.ru

М.Л. Рейснер

ХАФИЗ КАК ОБРАЗ БОГОВДОХНОВЕННОГО ПОЭТА В «ЗАПАДНО-ВОСТОЧНОМ ДИВАНЕ» (1819) ГЁТЕ И «АРАБСКОЙ СКАЗКЕ» Н. ГУМИЛЁВА «ДИТЯ АЛЛАХА» (1916)

Ключевые слова: Хафиз Ширази, газель, персидская поэзия и мистицизм, боговдохновенный поэт, ориентализм в западноевропейской и русской поэзии, Гёте, Н. Гумилёв.

В истории мировой литературы не редки случаи превращения реальных исторических лиц в знаковые образы и литературные персонажи. Среди них доля принадлежит поэтам. Примеры в изобилии представлены в средневековых литературах Востока, в частности арабской и персидской.

Арабские лирики ‘узритского направления, чьи легендарные биографии вошли в средневековые антологии, стали персонажами персидских классических поэм, а их имена вместе с именами их возлюбленных стали символами жертвенной трагической любви. Самая известная из таких поэм была сложена в XII в., принадлежит перу великого Низами и носит название «Лайли и Маджнун». Ее главным героем стал поэт Кайс ибн ал-Мулаввах, живший в Аравии в VII в. 

Главной героиней вставного рассказа в поэме «Божья книга» (Илахи-наме) поэта-мистика Фарид ад-Дина ‘Аттара (XII – начало XIII в.(стала современница «Адама поэтов Ирана» Рудаки, поэтесса X в. Раби‘а Куздари. В этом повествовании и трагической жертвенной любви и сам Рудаки действует в качестве одного из второстепенных персонажей. 

Подобные примеры можно найти не только в традиционной художественной словесности, но и в литературе более близкой к нам по времени. 

В частности в «Западно-восточном диване» И.В. Гёте, опубликованном в 1819 г. можно наблюдать превращение исторического персидского классика Хафиза Ширази, творившего в XIV в., в эмблематический образ боговдохновенного поэта, обладающего мистическим знанием о сущностных основах Бытия. Гёте обращается к Хафизу как к Учителю, который ведет его по пути познания мира во всей его таинственной полноте. Из своего времени он обращается к вдохновенному ширазцу  с такими словами:

Рожденный все и знать и петь,

На свадьбе ли, на тризне,

Веди нас до могилы впредь

По горькой, сладкой жизни.

Спустя почти сто лет после опубликования «западно-восточного дивана» русский поэт Серебряного века Н.С. Гумилёв создал пьесу «Дитя Аллаха», назвав её «арабкой сказкой». В финале пьесы Хафиз (Гафиз) появляется в качестве одного из персонажей. Он наделен мистическим даром поэта и представляет собой ключ к пониманию всей истории.

Уже сама персидская литературная традиция сделала много для того, чтобы признанный мастер газели стал воплощением идеального поэта, чей талант соединил в себе виртуозное искусство поэтического слова и сокровенное знание мистика-провидца.

Великий поэт XV в. ‘Абд ар-Рахман Джами, который известен не только своим стихотворным мастерством и грандиозностью литературного наследия, но и точными оценками заслуг и достижений своих предшественников, охарактеризовал и талант Хафиза. В известном прозаическом сочинении «Бахаристан» («Весенний сад») Джами выразил свое восхищение в таких словах: «Большинство его стихов изящны, плавны и удовлетворяют любому вкусу, некоторые из них почти на грани волшебства». Поэт и философ XVII  в. Файз Кашани посвятил Хафизу одну из своих газелей. В ней есть такие строки:

О, друг, иных стихов не читай, кроме газелей Хафиза, // [все] стихи никчемны, кроме газелей Хафиза.

Среди стихов великих немного таких, где в единстве //изящество слога и тайна, кроме газелей Хафиза.

«Западно-восточный диван» великого И.В. Гёте, открывший для мира европейской литературы имя великого мастера газели Хафиза Ширази, стал одной из отправных точек формирования в ней восприятия и форм интерпретации образа персидского поэта. Это восприятие ярко проявилось в русской поэзии Золотого и Серебряного века, начиная с А. Фета и кончая Н. Гумилёвым.

Марина Львовна Рейснер – д.ф.н., профессор кафедры иранской филологии Института стран Азии и Африки Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова. E-mail: marinareys@iaas.msu.ru

Р о с с и й с к а я  г ё т е а н а 

С.М. Демкина 

«ГЁТЕ В ЛИЧНОЙ БИБЛИОТЕКЕ А.М.ГОРЬКОГО (ПО 

МАТЕРИАЛАМ МЕМОРИАЛЬНЫХ ФОНДОВ МУЗЕЯ ПИСАТЕЛЯ).

Ключевые слова: Гёте, Горький, библиотека, книга, пометы, автограф.

Личная библиотека М. Горького, хранящаяся в его последнем доме на Малой Никитской, – завершенная книжная коллекция. Писатель собирал книги много лет. Одним из первых серьезных приобретений стали «Разговоры Гёте, собранные Эккерманом» (СПб., 1891). В дальнейшем в библиотеке появились собрания сочинений Гёте и отдельные его произведения. Внимания заслуживают издания трагедии «Фауст», содержащие большое число горьковских помет. Горький имел привычку читать книги с карандашом в руках. Сохранившиеся маргиналии позволяют говорить об убежденности Горького-читателя в особой значимости личности Гёте для мировой культуры и интересе к философской глубине его образов. Эти пометы – свидетельство не только серьезного осмысления Горьким фаустианской культуры и фаустианского типа человека, но и его внимания к комментариям и редактуре. Так, в издании «Фауста» 1932 г. (Гёте. Фауст. Ч. 1 / пер. В. Брюсова. М;Л.) его, прежде всего, интересует текст комментариев. Горький обращает внимание на поверхностность и неточность представленных пояснений, подчеркивая и отчеркивая неудачные места, ставя вопросительные знаки и предлагая свое толкование. Более того, на последней странице он отмечает специальной галочкой фамилию ответственного редактора (А.К. Воронский), словно упрекая его в недобросовестности. 

В 1932 г. вышло издание Гёте под редакцией самого Горького (Гёте В. Страдания молодого Вертера. Валера X. Иллюзия доктора Фаустино. Фосколо У. Последние письма Джиакопо Ортиса. М.: Журн. газ. объединение, 1932. 328 с., ил. (История мол. человека XIX ст. / Сер. романов под ред. М. Горького и А. Виноградова; № 22 / 23).

Светлана Михайловна Демкина – к.ф.н, вед. научный сотрудник Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН, Зав. Музеем А.М.Горького ИМЛИ РАН, e-mail: DemkinaSvetlana@yandex.ru

А.А. Козин

БАЛЛАДА И.В. ГЁТЕ В ИНТЕРПРЕТАЦИИ РУССКИХ ПОЭТОВ

Ключевые слова: архетип, баллада, образ, поэт, поэтика, природа, символ, стихия, сюжет.

Нельзя сказать, что поэзия И.В. Гёте в России пользовалась особой популярностью, такой, например, как творчество Гейне. Но Гёте привлекал русских поэтов особой своей способностью заключить в слове, в поэтическом образе столь мощный смысловой потенциал, настолько трудно переводимый на русский язык, что многие его стихотворения насчитывают по десятку и более переводов. Особенно это касается его баллад. В них авторы старательно и скрупулезно пытаются приблизиться к оригиналу и с таким же воодушевлением обращаются к интерпретациям.

Условно русские опыты интерпретации можно разделить на два вида: те, которые получились в результате переводов баллад Гёте, и те, которые стали источником вдохновения русского поэта от прочтения Гёте.  

Говоря о переводах, можно с уверенностью сказать, что при индивидуальном подходе к тексту Гёте того или иного поэта, редко, когда перевод являл собой более или менее точное воспроизведение замысла «немецкого Гомера». Но вкупе, если прочитать их все вместе, складывается ощущение чуть ли не точной передачи на русский язык немецкой баллады.

Иначе дело обстоит с вольными интерпретациями. Здесь поэт, сохраняя за собой право свободы, дает свою версию разрешения конфликта. 

Если в первом случае можно прямо говорить об источнике, сподвигнувшим того или иного русского поэта на создание своего произведения; то во втором – участие Гёте опосредованное (если оно вообще было), ведь поэт мог обратиться к тем или иным художественным средствам и минуя Гёте. Тогда заходит речь об общих мотивах, архетипах и т.п.

Тем не менее, даже опосредованное присутствие Гёте позволяет говорить о глобальной связи поэзии разных народов, и поэты в этом направлении предпринимают «дружеские акции».    

Александр Александрович Козин – к.ф.н., доцент кафедры русской и зарубежной литературы Государственного университета просвещения, e-mail: kozzin@mail.ru

Т.В. Морозкина 

АВТОРСКАЯ ИНТЕНЦИОНАЛЬНОСТЬ И.В.ГЁТЕ И ЕЕ РЕЦЕПЦИЯ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ 19–20 ВЕКОВ

Ключевые слова: авторская проекция, интенциональность, рецепция, рефлексия, перлокутивное воздействие, смысловая многослойность.

Идеи великого И. В. фон Гёте раздаются эхом спустя спустя 275 лет в XXI в. Бинарные оппозиции добро – зло, любовь – ненависть, правда – ложь, звучащие лейтмотивом в произведениях великого немецкого классика, нашли отклик в русской литературе периода 19–20 вв., при этом оригинальным образом в русле свойственной лингвокультуры и ментальности, углубляя философскую идею о единстве и борьбе  противоположностей на примере характерных образов русской литературы в произведениях Ф.М. Достоевского, И.С. Тургенева, М.А. Булгакова.

В условиях влияния немецкой классической философии, с одной стороны, и важных исторических событий с другой стороны, актуальность реализма, как наиболее яркого метода образного отражения в соотнесении с объективной реальностью, становится очевидной в произведениях русской литературы 19–20 вв. с акцентуализацией важных философских проблем о противопоставлении добра и зла, любви и ненависти, правды и лжи, помещая в фокус внимания Человека с его достоинствами и пороками. Мотивы антропоцентризма в трагедии «Фауст» И.В. Гёте являются воплощением авторской интенции автора и отражаются в произведениях русских классиков. В процессе анализа текста и речевого материала определяется вектор авторской интенции на развитие читательской рефлексии, что и является следствием рецептивного эффекта, оказываемого на адресата. Кроме того, в плане исследования интерес представляют основные персонажи, как проводники авторского замысла. Система образов не только структурирует произведение, но и обеспечивает смысловую многослойность с целью формирования читательского художественного плана. 

Татьяна Владимировна Морозкина – кандидат филологических наук, доцент кафедры романо-германских языков, ФГБОУ ВО «Ульяновский государственный педагогический университет им. И.Н. Ульянова», e-mail: tatyana_morozkin@mail.ru

Ф.Х. Исрапова

ЦИКЛ ГЁТЕ «СОНЕТЫ» (1807–1808) КАК ОБРАЗЕЦ ПЕРФОРМАТИВНОСТИ ЛИРИКИ

Ключевые слова: Гёте, «Сонеты», перформативность, лирика, адресат и субъект речи, «песня», Ахматова, «разговоры».  

Исследовательская традиция в отношении цикла Гёте «Сонеты» (1807–1808) может быть дополнена на основе новейших достижений теоретической мысли в отечественном литературоведении. Так, различая явление авторефлексии жанра «песни» из третьего сонета «Kurz und gut» («das Lied ist fertig»), мы должны будем иметь в виду то понимание песни, о котором говорит В.Н. Топоров: песня – это не монологическое одноголосое исполнение, а соучастие, совместная деятельность двоих, когда звучание голоса одного субъекта слышно другому участнику речевой деятельности.  Отношение участвующих в «рече-звуковой» деятельности означает, что «… субъект говорения призывает того (тех), к кому речь обращена, настроиться на восприятие речи – я  г о в о р ю, а т ы  с л у ш а й, в древнегреческом языковом коде κλέω (έγώ) – κλũθι! (σύ)…» В.Н. Топоров называет это выражение «индоевропейской формулой введения поэтического слова и призыва к его услышанию». 

Другой важнейший теоретический смысл настоящего исследования «Сонетов» Гёте основан на тех аспектах теории перформативности, которые В.И. Тюпа применяет к области лирики. Мы имеем в виду его тезис о диалогичности перформативной лирики, когда адекватное восприятие лирики предполагает не размежевание, а сопряжение рецептивной и креативной позиций адресата и субъекта речи, когда имеет место «ответное внутреннее проговаривание предлагаемого текста». 

Ю.Н. Тынянов обращает внимание на жанровую линию «разговоров» в лирике А. Ахматовой. Стихотворения «Отрывок» (1912) и «Песня последней встречи» (1911) свидетельствуют о том, что формирование жанра «песни» в сознании героини происходит именно в процессе ее разговора с неизвестным субъектом, «незримым» и воспринимаемым только как таинственный голос. Можно ли считать эти и некоторые другие образцы «разговоров» в лирике Ахматовой развитием богатой поэтологической традиции гётевских «Сонетов» (являющихся одним из источников имманентной терминологии лирики: «шепот», «письмо», «дуновение любви», «исцеление), нам предстоит выяснить в ходе исследования. 

Фарида Хабибовна Исрапова – кандидат филологических наук, независимый исследователь.

А.А. Панкова

ТЕМА ПРОМЕТЕЯ В ПОЭЗИИ Н. Ф. ЩЕРБИНЫ В СВЕТЕ ТВОРЧЕСТВА ГЁТЕ

Ключевые слова: Н. Ф. Щербина; И. В. Гёте; Прометей; Минерва; демиургия; богоборчество.

В докладе рассматриваются аллюзии на произведения И.В. Гёте в творчестве русского поэта-романтика Н.Ф. Щербины. Мы выделили и проанализировали стихотворения Щербины с лирическим героем-Прометеем, в которых отчетливо заметно влияние таких произведений Гёте, как драматический фрагмент «Прометей» (1773), ода «Прометей» (1774), трагедия «Фауст» (1831).

«Дар Прометея» – первое произведение русского романтика, в котором упоминается имя античного героя. Щербина заимствует гётеанское понимание Прометея как самодостаточного демиурга–художника и переносит его на своего лирического героя.

«Песня Прометея» проникнута оптимизмом, верой в божественное могущество людей и лучшее будущее человечества. Прометей предстает здесь как демиург, творец человечества. Люди смертны и закрыты в мире, но человечеству, подобно титану, даны творческие силы, с помощью которых люди изменят мир и создадут новую вселенную. Человек станет новым богом. Ключевые мотивы «Песни…» – богоборчество, свобода, демиургия – восходят к оде и драматическому отрывку «Прометей». Гёте воссоздаёт и делает популярным в новоевропейской литературе миф о Прометее-демиурге. Прометей у Щербины предстает как богоборческий демиург, который утверждает автономию человечества от божественной инстанции: человек окажется новым Зевесом, который покорит себе все силы души и природы и создаст новое солнце.

Прометей Гёте – это символ человеческого восстания против божественной природы. Прометей не зависит от богов: будучи гениальным творцом, он достиг полноты бытия.  Прометей и Минерва – альтер-эго Гёте. Поэту, подобно художнику, подвластно то, что не под силу богам в мире, которым они себя ограничили. Поэт может поместить весь мир в своё произведение, отделиться от самого себя. Творческий талант освобождает человеческий гений от божественного мира.

В стихотворении Щербины «Статуе Елены» художник, создавший изваяние античной героини, понятой как идеал красоты, подобен Прометею Гёте, который видит в Пандоре свое лучшее произведение.

Стихотворение «Тантал» содержит аллюзии на знаменитую формулу из «Фауста»: «Verweile doch! Du bist so schön!» Лирический герой ждёт ответного признания возлюбленной, чтобы ощутить небесное блаженство на Земле. Для лирического героя важна бесконечность счастья в любви. Его может дать только бессмертие, которое продлит миг счастья, вызванный признанием любимой. Но герой лишён бессмертия, подобно наказанному богами Танталу. Страдания лирического героя Щербины тяжелее мучений прикованного Прометея.

Александра Андреевна Панкова – студентка 2 курса филологического факультета Смоленского государственного университета, e-mail: sovapankova@yandex.ru

Т.А. Федяева

О ВОПЛОЩЕНИЯХ ГЁТЕАНСКОЙ КОНЦЕПЦИИ ПРИРОДЫ В ТВОРЧЕСТВЕ В. БИАНКИ

Ключевые слова: Гёте, Бианки, Берг, анимализм, антропоцентризм, язык животных.

В исследовании представлен новый подход к изучению творчества классика анималистической прозы В.В. Бианки, открывающий недетские измерения детской литературы. 

Художественный мир бианковской прозы вырос из осознанно воспринятых им натурфилософских идей Гёте. Влияние Гёте на формирование мировоззренческих и эстетических основ творчества Бианки происходило как прямо – через чтение произведений Гёте, на которые писатель неоднократно ссылается, так и опосредованно – через книгу “Номогенез” (1922) известного антидарвиниста и последователя Гёте Л. С. Берга, друга семьи Бианки. Книга Берга открыла Виталию Бианки новые перспективы научного знания о мире, ясно обозначив проблему метафизических смыслов биологии и непротиворечивый характер взаимодействия науки и литературы как двух методов познания мира.

В основе новаторских нововведений в изображении животных в прозе Бианки лежит гётевская концепция природы. Немецкий мыслитель, как известно, считал, что природа имеет свой план развития, «единый план строения», свои принципы творческого существования, которые не могут быть открыты только логическим путем. 

Следуя гётевской интуиции о недостаточности научного знания о явлениях природы, Бианки стремится найти золотую середину между научным и художественным подходом к изображению животных – выступает против принципа антропоцентризма, избегает попыток их очеловечивания, романтизации и эстетизации природных объектов. Считая себя «переводчиком с бессловесного», писатель выходит за рамки внешней описательности природных объектов, передает законы внутреннего мира животных, их психологию, их язык, реализуя таким образом гётевскую мысль о прорыве к «глубинному духу» природы («Метаморфоз животных»). В творчестве В. Бианки художественный текст предстает, согласно заданной Гёте парадигме, как единое поле существования научной и поэтической истин.

Татьяна Анатольевна Федяева – доктор филологиче6ских наук, профессор кафедры иностранных языков и культуры речи Санкт-Петербургского государственного аграрного университета, e-mail: fedjaew58@mail.ru

Е.Ю. Куликова

ГЁТЕ И БОДЛЕР В СТИХОТВОРЕНИЯХ ЮРИЯ ГАЛИЧА («ЦВЕТЫ НАСЛАЖДЕНЬЯ») И НИКОЛАЯ СВЕТЛОВА («ЦВЕТОК ВАН-ХАО»)

Ключевые слова: поэзия восточной эмиграции, гётевская традиция, интериоризация, метафорический контекст.

В творчестве русских восточных эмигрантов можно увидеть неоднократное использование, помимо китайской, японской и других восточных культур, традиций западной классической литературы. 

Сборник Юрия Галича (Георгия (Юрия) Ивановича Гончаренко (1877–1940) – поэта и прозаика восточной эмиграции, генерал-майораГенштаба, журналиста, публициста) «Орхидея» (Владивосток, 1921) начинается со стихотворения «Цветы наслажденья», название которого объясняет выбор заглавия самого поэтического сборника и отсылает к «Цветам зла» Бодлера. Тем не менее бодлеровский метафорический контекст почти не используется Галичем, не играет контрастно на изображении цветов и человеческих пороков, однако дополняется перекличкой с гётевскими «Нашел» («Gefunden») и «Дикая роза» («Heidenröslein»). Если в первом стихотворении Гёте любовь и понимание хрупкости бытия, бережное отношение к другому миру и желание героя приблизить хрупкий, беззащитный и неведомый мир к себе оказались благодатной почвой для маленького цветочка, то во втором сорванный цветок передает свою боль губящему его герою, кровь мальчика алеет на шипах погибшей розы. Мир природы разрушен, но также поколеблен и мир человека, который вторгается в чуждое ему пространство. 

Примерно такая же декларация слышится и в почти-гимне Галича: «яд сил» проникает в душу человека и позволяет ему пережить величайшее наслаждение. Не случайно подчеркнута «женская» красота цветка и стремление лирического героя пробудить в нем «любовь и тайные порывы». Очевидная метафора подчеркивает жажду покорения бытия, однако эта жажда сродни опьянению – быстрому, внезапному и преходящему. Будучи отчасти заимствованной у Гумилева, эта тема в лирике Галича преображается. Герой Гумилева – покоритель новых земель – слаб перед властью женщины, он готов положить к ногам возлюбленной новые пространства, освоенные им. Галич, губя цветок, с наслаждением принимает его яд.

Стихотворение Николая Светлова (Николая Свиньина, поэта и прозаика восточной эмиграции, переводившего китайских и японских поэтов и участвовавшего в творческом объединении «Молодая Чураевка», в начале 1930-х бывшего председателем этой группы) посвящено цветку Ван-Хао, который мгновенно гибнет от прикосновения грубых пальцев («Вмиг умирает цветок… Лепестки загибаясь сереют»). Аналогия с неукротимостью страстей, с их смертоносной силой, вероятно, заимствована из гётевских «Gefunden» и «Heidenröslein». Светлов в описании китайского цветка отсылает читателя к афоризму Конфуция («Страсти подобны Ван-Хао»), однако и западная литературная линия отчетливо проступает в тексте. Страсть оказывается пороком, как у Бодлера, а грубая сила – «царством зла», обозначенным Гёте в поэтической интериоризации противопоставления природного и человеческого мира.    

Елена Юрьевна Куликова – д.ф.н., ведущий научный сотрудник, зав. сектором литературоведения Института филологии СО РАН, e-mail: kulis@mail.ru

Е.А. Самоделова

РУССКИЕ ФОЛЬКЛОРНЫЕ ПОВЕСТВОВАТЕЛЬНЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ О ГЁТЕ И ЕГО ГЕРОЯХ В ИНТЕРНЕТЕ (К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ)

Ключевые слова: русский фольклор, Интернет-фольклор, анекдоты о Гёте.

Можно предполагать, что фольклор русских о Гёте должен создаваться и бытовать в специфической профессиональной и учебной среде, что среди устных жанров и их тематических разновидностей преобладает анекдот о выдающемся немце, жившем на рубеже XVIII-XIX вв. Предполагаемые анекдотические тексты могли бы звучать на немецком языке среди учащейся молодежи и использоваться в учебном процессе преподавателями. Это предположение оказалось верным: в учебнике «Шаги 5: Учебник немецкого языка для 9 класса общеобразовательных учреждений» И.Л. Бим, Л.В. Садомовой (2014) имеются анекдоты о Гёте и др. немецких писателях (напр., о Гейне и Шиллере). Соответственно, учителя дают тематические уроки; в Интернете сообщается об уроке Н.В. Джуммы «Анекдоты о Гёте, Гейне, Шиллере», на котором рассматривался вопрос о жанре – «Что такое “анекдот” для немцев?». Учебник мог послужить источником для появления анекдотов о Гёте в Интернете или, наоборот, аккумулировать уже имеющиеся фольклорные произведения о писателе.

В Интернете представлены разные группы сайтов с анекдотами о Гёте: как широко известные среди молодежи сайты – dzen.ru; pikabu.ru, так и специально посвященные фольклорным жанрам – anekdot.ru; anekdotov.net; shutok.ru. Также анекдоты о Гёте встречались на сайтах с именными названиями, связанными с фамилиями их основателей и авторов: vysokovskiy.ru; nikonova-alina.livejournal.com. Даже неполный просмотр результатов Google только по одному заданному параметру показывает неслучайность темы «анекдоты о Гёте», их обилие в Рунете и разнообразие; отдельные тексты, наиболее любимые Интернет-публикой, многократно повторяются в дословном виде, без варьирования, как это было бы в устной среде. Однако под всеми текстами проставлено время бытования каждого на просторах Интернета – от пары-тройки лет до нескольких дней; следовательно, множество безвестных авторов в настоящее время сочиняют анекдоты и произведения других жанров фольклора о Гёте и предпочитают условия анонимности, как это принято в реальной (не виртуальной) фольклорной среде.

Помимо анекдотов и близких к ним реальных анекдотических историй в Рунете представлены иные, в том числе не фольклорные жанры о Гёте и персонажах его произведений: в первую очередь, это афоризмы и псевдо-афоризмы, сконструированные от имени великого писателя.

Елена Александровна Самоделова – д.ф.н., старший научный сотрудник Отдела фольклора Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН, e-mail: helsa@rambler.ru

Ф а у с т и а н а 

К.Г. Беджанян, Т.Г. Тадевосян

ФАУСТОВСКАЯ ТЕМА ОТ ЛЕГЕНДЫ ДО ФИЛОСОФСКОГО РОМАНА

Ключевые слова: философский роман, Гёте, Фауст, сюжет, легенда, персонаж, политический контекст.

Блуждающий сюжет о чародее и чернокнижнике Фаусте известен давно. Многие писатели, поэты использовали историю договора с сатаной в своих произведениях (Кристофер Марло, Поль Валери, Оноре де Бальзак, Эдгар Браун, Валерий Брюсов, Кристиан Фридрих Граббен, Иоганн Вольфганг Гёте, Готхольд Эфраим Лессинг, Генрих Гейне, Фридрих Мюллер, Клаус Манн, Томас Манн и др.). Неудивительно, что персонаж Фауста в разные периоды подвергался определенным изменениям: одни авторы наделяли своего героя романтическими чертами, другие придавали персонажу политический характер, третьи меняли мотив. Следовательно, социально-экономические условия, язык, национальность, быт, культура, религия: все это имело свое воздействие на развитие и распространение схожих сюжетов. Менялись эпохи, конфессии, культура, география, литературные направления, авторы, стили, но неизменным оставался основной сюжет: договор с дьяволом в обмен на помощь темных сил для достижения цели, исполнения желания и т.д.

В докладе рассматривается трансформация средневековой легенды в жанр философского романа, где связующим основным элементом является трагедия Гёте.

Кристина Генриховна Беджанян – к.ф.н., доцент кафедры зарубежной литературы, Армянский государственный педагогический университет им. Х. Абовяна, заведующая отделом иностранной литературы, литературных связей и теории литературы Института литературы им. М. Абегяна Национальной академии наук Республики Армения, e-mail: bejanyan@litinst.sci.am

Тереза Геворговна Тадевосян – аспирант Института литературы им. М. Абегяна Национальной академии наук Республики Армения, e-mail: teresa2552@yandex.ru

Р.В. Собко 

ГЁТЕ И ФАУСТ: ПИСАТЕЛЬ И ЕГО ГЕРОЙ В КОНТЕКСТЕ НЕОПЛАТОНИЗМА И РЕНЕССАНСНОЙ МАГИИ

Ключевые слова: магия, ренессанс, Фауст, платонизм, тонкий эмпиризм, Gestalt, Bildung, exakte Phantasie.

В настоящее время центральные события мировой цивилизации происходят как правило в границах англосаксонского мира, однако еще совсем недавно это было совсем не так. Научным, художественным и философским центром эпохи Возрождения бесспорно была Италия с ее университетами, поэтами, философами и мистиками. Отвергая сухость церковных догматов, итальянские мыслители устремляются в храм античной науки, где наряду с естественной философией увлекаются в том числе и естественной (природной) магией.  

На какой-то период астрология и негромантия (чернокнижие) воспринимаются ренессансными учеными как разные стороны изучения скрытых причин феноменологии материального мира. Причем для мыслителей той эпохи это была действительно наука: так Пико-делла-Мирандола последовательно пишет трактат по натуральной магии, а затем более позднее сочинение, подвергающее сомнению научность магического мировоззрения, что со временем, соединившись с критикой религиозного мировоззрения, создает предпосылку для возникновения естественно-научного подхода эпохи просвещения.  

Французские просветители настолько рьяно начинают бороться с религиозным мировоззрением, что объявляют человека простым животным, а сообщения о метеоритах (небесных камнях) некоторое время считают досужей выдумкой малограмотных буржуа. Франция – некогда «дочь Церкви» – становится первым в истории атеистическим государством, а последним оплотом старой доброй волшебной Европы остаются вплоть до начала XX в. Германия и Англия, что особенно заметно из сравнения например французских сказок Шарля Перро и немецких – братьев Гримм, чуть более поздний немецкий романтизм и английская готическая литература условно противостоят не менее волшебному научно-фантастическому миру Жюля Верна с его полетами на Луну, подводной одиссеей капитана Немо и путешествием к центру земли. В конце концов идеалистическая немецкая философия пусть и опосредованно происходят от той самой платоновской «идеи», от которой берет свое начало как религиозная, так и магическая наука (learned magic).   

И.В. Гёте больше известен как талантливый немецкий писатель, но между тем во второй половине своей жизни он издает ряд научных работ по ботанике, зоологии и даже оптике, где полемизирует с современными ему учеными (например, Исааком Ньютоном). Так он вполне в духе Платона и немецкой классической философии высказывается о первопричинах бытия: «Когда мы рассматриваем структуру вселенной в её самом полном объёме и мельчайших деталях, мы не можем не думать, что целое покоится на идее, которая устанавливает образец, согласно которому Бог творит и действует в природе, а природа в Боге, на протяжении всей вечности» (Meine Religion). И.В. Гёте в своих работах критикует широко известный и ныне общепринятый научный термин Gestalt (форма) предпочитая ему Bildung (формирование).  Как талантливый художник он протестует против современного ему научного подхода – разъять материю на составляющие, изучить часть вместо целого, погрузившись в подробности схематизации научного знания. Вместо такого подхода он предлагает создать то, что мы бы сейчас назвали математической или компьютерной моделью – exakte sinnliche Phantasie. Ученый – считает Гёте – должен проникнуть умом в суть явления, представив в себе как можно более точное его подобие.  В своей работе «Метаморфозы растений» И. В. Гёте в подтверждение своей теории указывает на то, что в одном листочке, одном зеленом побеге содержится уже все большое дерево и не нужно изучать все деревья, чтобы постигнуть смысл и природу естественных трансформаций.  

Наблюдатель и объект по мнению мыслителя едины. «Если бы глаза, как солнце, не светились, они никогда не смогли бы уловить солнечный свет; если бы собственная сила и мощь Бога не были в нас, как могли бы божественные вещи дать нам восторг?» – утверждает он, транслируя одну из магическо–научных доктрин ренессансной науки. Движущей невидимой силой мира Гёте считает любовь. «В них (вещах) нет ничего постоянного, ничто не находится в покое или определенности» – полагает мыслитель. Великий поэт, драматург и ученый восстает против мертвой схоластики научного сциентизма современной ему эпохи, как некогда восставали деятели Возрождения против церковного догматического схематизма, и устремляет свой мысленный взор к целому, к монаде, к душе мира, называя такой метод познания нежным (тонким, деликатным) эмпиризмом (zarte Empirie). Более всего подобный мистико-магический метод познания был представлен в учении немецких масонских лож, где И.В. Гёте по заслугам удостоился высшей степени посвящения и фактически стал одним из идеологов этого общественного движения. Гёте направляет своего Фауста (а фактически себя самого) за пределы упорядоченного и поэтому обыденного научного познания в надежде открыть и в себе, и в мире некую новую гармонию: «Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет» – фактически в этом поэтическом лозунге как в маленьком семечке большого дерева заключено научное кредо великого немецкого романтика. 

Руслан Васильевич Собко – доцент кафедры ГиСЭД Российского государственного университета правосудия (Приволжский филиал), e-mail: r.sobco@mail.ru

М.П. Гребнева

К ВОПРОСУ О МЕСТЕ И РОЛИ «СЦЕНЫ ИЗ ФАУСТА» В ТВОРЧЕСТВЕ 

А.С. ПУШКИНА

Ключевые слова: Гёте, Фауст, дьявол, бес, трагедия, драма.

А.С. Пушкин проявлял интерес и к трагической стороне образов нечистой силы, и к юмористической, иронической оценке их. Смеховое начало в обрисовке бесов, на наш взгляд, – свидетельство усиливающихся языческих традиций. Если В.А. Жуковский признавал запредельную для человека тайну, то А.С. Пушкин относился к ней скептически.

Восприятие «Фауста» Гёте у Пушкина можно рассматривать как поэтическую стилизацию, направленную не в сторону христианского пиетизма, как у Жуковского, а в сторону языческого скептицизма. Именно это обстоятельство обусловило появление «Сцены из Фауста» в творчестве Пушкина. 

Произведение немецкого автора оказало влияние не только на названную сцену, но и на замысел о влюбленном бесе. Л.С. Осповат включил в круг сочинений, связанных с ним, «Гавриилиаду», «Евгения Онегина», «Сцену из Фауста».

Романтическая повесть о влюбленном бесе трансформируется сначала в бытовую повесть, а затем в произведение драматического жанра.

Гигантской трагедии власти в «Борисе Годунове» Пушкин противопоставил так называемые маленькие трагедии, в круг которых, по мнению Т.Г. Цявловской, входил и замысел драмы о влюбленном бесе. 

Тема влюбленного беса в «Каменном госте» дополняется темой искушения человека дьяволом, что позволяет продемонстрировать связь этой маленькой трагедии со «Сценой из Фауста»".

Марина Павловна Гребнева – д.ф.н., профессор кафедры общей и прикладной филологии, литературы и русского языка Института гуманитарных наук Алтайского государственного университета, e-mail: grmarinagr@mail.ru

И.А. Беляева

РУССКИЙ ФАУСТ В «ИСТОРИИ ОДНОГО ГОРОДА» М.Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА: К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ

Ключевые слова: Гёте, «Фауст», русский Фауст, Салтыков-Щедрин, «История одного города», антиутопия.

Научная постановка проблемы «Салтыков-Щедрин и Гёте» осуществлялась или точечно, как в случае указания на жоржсандовский контекст некоторых цитат из романа «Die Wahlverwandtschaften» («Избирательное сродство») в ранней прозе Салтыкова (В.М. Жирмунский «Гёте в русской литературе»), или обзорно, в рамках указания на то, что русская литература второй половины XIX в. была критически настроена или просто «прошла мимо» Гёте (Andre von Gronicka «The Russian Image of Goethe»). В любом случае, более системно и целенаправленно эта проблема в исследовательской литературе не ставилась.

Сам Салтыков, несмотря на очевидное знакомство с сочинениями Гёте, о чем говорят и его ранние повести, и литературно-–критические статьи более поздних лет, не мог себя, даже пусть и иронично, как это делал Тургенев, назвать «заклятым гётеанцем». Фронтальный анализ немногих упоминаний имени Гете или его сочинений, отсылок к ним в прозе и эпистолярии Салтыкова свидетельствует о понимании русским писателем «общепризнанной» славы Гёте, о погруженности в контекст обеих частей «Фауста».

В рамках проблемы русского Фауста сочинения Салтыкова во многом справедливо не рассматривались, поскольку фаустовского типа герой, который был характерен для русской прозы, прежде всего для русского романа (Онегин, Печорин, Рудин, Базаров, Раскольников, Иван Карамазов, Безухов и др.) не входил в сферу его интересов. И тем не менее Салтыков обратился в «Истории одного города» (1870) к фаустовской ситуации строительства нового города (мира), которую осуществляет именно фаустовского типа герой. Другое дело, что у Салтыкова его русский Фауст, градоначальник Угрюм-Бурчеев, совершенно лишен фаустовской основы, ему не только не близка гносеологическая задача, которой движим Фауст у Гёте и которую унаследовал и русский Фауст (лишен он и совестливости русского Фауста), но он представляет своего рода профанацию сложности человека Нового времени, абсурдистки доведенную до полного идиотизма («подлинный идиот – ничего более»).

Тем не менее этот лишенный гносеологической устремленности Фауст у Салтыкова имеет сверхцель – построить новый город на месте старого, ветхого, отжившего. У него есть идея, или, как она названа в романе, «кантонийская фантазия», «бред», которая должна осчастливить глуповцев. Не случайно, впечатленный своим строительством Угрюм-Бурчеев полагает, что «я вас разорил и оглушил, а теперь позволю быть счастливыми». Эта ситуация перекликается с историей бедных Филимона и Бавкиды у Гёте, или бедного Евгения у Пушкина в «Медном Всаднике». Но если у Пушкина читатель имеет дело с историческими последствиями деяний Петра, который типологически близок Фаусту (см.: М. Эпштейн «Фауст и Петр на берегу моря»), то Фауст у Гёте и Угрюм-Бурчеев у Салтыкова еще не знают, или не хотят знать исторических последствий. В случае гетевского Фауста мы имеем дело с ситуацией счастливого, но обманного неведения, которая тем не менее позволяет Фаусту остановить мгновение якобы в предчувствии полноты бытия. В случае профанного русского Фауста у Салтыкова история просто «прекращает течение свое». Но оба героя, как бы ни различны они были, переживают состояние «торжественной минуты» («История одного города»), хотя созданный ими мир – иллюзорен, как сама идея («бред», или утопия, сотворенная Мефистофелем).

Трагизм ситуации человеческого творения (речь идет именно о человеке Нового времени, который, как писал Тургенев, осмелился в лице гётевского Фауста быть просто человеком, не имея «подпоры» в виде Бога) заключается в том, что он один не может противостоять природной стихии. И отсюда возникает фаустовский мотив испытания этого творения водой, мотив укрощения реки или моря. Победил ли Фауст у Гёте водную громаду, непонятно, поскольку все, что строится, – дело рук Мефистофеля, а потому сомнительно и иллюзорно. Угрюм–Бурчеев, которого сейчас справедливо как усмирителя реки сопоставляют с Петром из «Медного Всадника» (см.: В.Н. Криволапов «Об антиутопическом потенциале “Истории одного города” М.Е. Салтыкова-Щедрина), водную стихию так и не победил и отступил – построил новый город в низине, но реку оставил в покое. Он думал тем самым, что нашел выход в истории. Но вода его настигла в виде известного «Оно» («не то ливень, не то смерч»). Этот символический образ подразумевает разные толкования, в том числе связанные со смертью. Собственно этой «торжественной минутой» и приходом «Оно», означающее конец для Угрюм-Бурчеева и, увы, истории, роман Салтыкова и заканчивается.

Итак, в «Истории одного города» представлен доведенный до абсурда тип русского Фауста, который лишен глубины и драматической раздвоенности и в котором аккумулирована также доведенная до абсурда идея строительства нового мира, идея деятельности якобы на благо общества Подобный вариант русского Фауста, как показывает Салтыков, самый страшный вариант в истории, поскольку может привести к катастрофе. Тем самым писатель во многом предвосхищал полемику С.Н. Булгакова и А.В. Луначарского по поводу русского Фауста.

Ирина Анатольевна Беляева – д.ф.н., профессор кафедры истории русской литературы филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, в.н.с. научной Лаборатории «Rossica. Русская литература в мировом культурном контексте» ИМЛИ РАН, e-mail:belyaeva-i@mail.ru

Е.Р. Матевосян 

«РЕЦЕПЦИЯ “ФАУСТА” ГЁТЕ В ТВОРЧЕСТВЕ А.М. ГОРЬКОГО»

Ключевые слова: рецепция “фаустианская”, рецепция “фаустовская”, Фауст, Мефистофель.

Трагедия И.В. Гёте «Фауст» занимает особое место среди литературных памятников предыдущих эпох. Её генетика и её фабула на протяжении более двух с половиной сотен лет является центром интеллектуального притяжения представителей мировой литературы. «Вечные вопросы» и «архетипические смыслы» дают неисчерпаемые возможности для различных интерпретаций художественных произведений, во всём многообразии «возникающих контекстуальных и интертекстуальных связей».

Не является исключением и творчество М. Горького. В частности, его роман «Жизнь Клима Самгина» содержит рецепции трагедии Гёте «Фауст».

Что же следует, в этом случае, понимать под рецепцией Горького? Это важно определить перед анализом текста романа. Ведь речь идет об индивидуальном восприятии Горьким «Фауста» Гёте и его интерпретации трагедии, а не только о простом упоминании его героев в сюжете и тексте романа.

Современная теория литературы в последние годы обратилась к анализу понятия «рецепция» и акцентирует внимание на зависимость характера произведения от эпохи, национальной культуры, индивидуальных психологических особенностей реципиентов, сквозь призму которых осуществляется художественное восприятие текста. Очевидно, что рецепция – это форма восприятия.

Ещё Гёте выделил три типа художественного восприятия: 1) наслаждаться красотой, не рассуждая. 2) судить, не наслаждаясь и 3) наслаждаться, рассуждая. Те, кто способен к последнему типу художественного восприятия, по мнению Гёте, воссоздает произведение заново: только они способны усвоить всё богатство художественной мысли, поскольку третий тип восприятия адекватен природе художественного произведения.

Это вдвойне справедливо, если реципиентом является не простой читатель, а писатель, который, пройдя все стадии художественного восприятия текста, настолько проникается его смыслами, что становится его интерпретатором, воплощая некие смыслы, аллюзии и прочее в собственном художественном тексте. Его рецепции становятся средством поэтического языка создаваемого произведения, участвуют в создании художественного образа, характеристики персонажа или героя.

Исследователи настоящей темы полагают, что «Фауст» Гёте повлиял на создание трех типов произведений – «о Фаусте и Антифаусте, о “фаустовских” и “антифаустовских” героях, о “фаустинских” и “антифаустианских” персонажах».

При этом, например, Рубцова Е.В. (Фауст в русской поэзии и прозе ХХ века // Международный журнал прикладных и фундаментальных исследований. 2016. № 10–3. С. 499-500; URL: https://applied-research.ru/ru/article/view?id=10378 (дата обращения: 19.02.2024) понятием “фаустовского” обозначает  литературные и культурные явления, непосредственно посвященные Фаусту, связанные с Фаустом (Например, произведения К. Марло, Ленца, Клингера, Гёте, Гейне, Браунталя, Ленау, Пушкина, Тургенева, Брюсова, Луначарского  Т.), ‒ и те, в которых действует Фауст, не являясь “титульным” героем (например, «Хранители короны» Арнима, «Русские ночи» Одоевского, «Закат Европы» Шпенглера, «Мефисто» К. Манна).

Понятие “фаустианский” Рубцова Е.В. считает применимым к литературно-культурным явлениям, которые близки, но не тождественны фаустовской теме и выходят за пределы сюжета об историческом и легендарном докторе Фаусте. В них Фауст как таковой отсутствует, но архетипическая связь с “вечным сюжетом” очевидна («Эликсиры сатаны» Гофмана, «Братья Карамазовы» Достоевского, «Так говорил Заратустра» Ницше, «Конец мелкого человека» Леонова, «Жизнь Клима Самгина» М. Горького, «Москва» Андрея Белого, «Мастер и Маргарита» Булгакова, «Гелиополис» Юнгера). 

По наблюдениям многих исследователей, “фаустианские” сюжеты, рецепции и аллюзии часто имеет библейские корни. 

В докладе будет приведен анализ присутствующих в тексте романа «Жизнь Клима Самгина» рецепций «Фауста» Гёте. Прежде всего, это относится к “фаустианским” сюжетам, связанных с Фаустом и Мефистофелем. 

Елена Рафаэловна Матевосян – к.ф.н., в.н.с., заведующая Архивом А.М. Горького Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН, e-mail: e.startzeva@yandex.ru

Н.К. Полосина 

«ВИКТОРИАНСКИЙ ФАУСТ»: «ПАРАЦЕЛЬС» Р. БРАУНИНГА

Ключевые слова: Роберт Браунинг, «Парацельс», фаустовская тема в литературе, викторианская поэзия, романтизм.

В докладе будет рассмотрена драматизированная поэма «Парацельс» (1835) – один из дебютных опытов Роберта Браунинга (1812–1889). Пять частей поэмы последовательно представляют пять точно датированных эпизодов из жизни Парацельса от юности до последних часов перед смертью, однако сюжет совпадает с фабулой лишь в первом приближении, двигаясь не линейно, а, скорее, спиралевидно, заставляя героя дважды проходить этап «стремлений» (1-я и 4-я части – «Paracelsus Aspires») и «достижений» (2-я и 5-я части – «Paracelsus Attains»). 

Формально опережая викторианскую эпоху (1837–1901) на несколько лет, поэма разрабатывает проблематику, важную как для английской в её викторианском варианте, так и для позднеромантической поэзии в целом – природа «гения», его связь с Абсолютом и его человеческая миссия, соотношение творчества и познания. Главный герой поэмы объединяет в себе черты исторического и мифологизированного Т.Б. фон Гогенгейма (Парацельса), Фауста Гёте и в более широком смысле – романтической фигуры фаустовского типа. В докладе будет обозначен ряд контекстов, необходимых для понимания поэмы: рецепция Гёте в Англии в 1820–1830-е гг. (прозаический перевод А. Хейуорда первой части «Фауста», статьи Т. Карлайла); преломление фаустовской темы в английском романтизме («Манфред» и «Каин» Байрона), ее взаимодействие с прометеевской темой («Франкенштейн, или Современный Прометей» М. Шелли, «Прометей освобожденный» П.Б. Шелли); зрелое творчество самого Браунинга. 

В критике бытует мнение, что ряд умолчаний: отсутствие нечистой силы, персонифицированной Мефистофелем, соблазнения Гретхен и прямого байронического вызова Богу – свидетельствует об определенном религиозном и моральном конформизме поэмы «Парацельс» и предвосхищает критику Гёте в духе викторианского морализма. Полагаю, однако, что авторская расстановка акцентов в этой версии сюжета о Фаусте требует дополнительной интерпретации. В поэме действительно нет сцены договора с дьяволом, но большую роль играют мотивы демонического наваждения, вероотступничества и фатальной ошибки, при том что сам характер веры Парацельса неортодоксален, связан с идеей непрестанного движения и преодоления человеком своей ограниченной земной природы. Функцию Мефистофеля выполняет интериоризированный в сознании Парацельса иронический голос и композиционные приемы, позволяющие воспринимать главного героя не только как пророка и реформатора, но и как актера и шарлатана. Не имея любовно-авантюрной сюжетной линии как таковой, поэма на уровне философской проблематики ставит проблему любви в связи с божественной радостью творчества.

Наталия Кирилловна Полосина – к. филол. н., старший преподаватель кафедры истории зарубежной литературы филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, e-mail: NETalie@yandex.ru

Е.Е Дмитриева 

ИЗ ИСТОРИИ ТЕАТРАЛЬНЫХ ПОСТАНОВОК «ФАУСТА»

Ключевые слова: «Фауст», Гёте, сценические адаптации «Фауста», А. Клингер, О. Девриент, М. Рейнхардт, Р. Штейнер.

О возможностях постановки «Фауста» на сцене сам Гёте высказывался весьма противоречиво. Когда в Веймаре была задумана постановка первой части трагедии, и он сам работал над ее сценической версией, Гёте написал: «Все это слишком удалено от театра. Надо пожертвовать слишком многим, а чтобы возместить это иным способом, вряд ли хватит ума и юмора». Также и Август Шлегель шутливо утверждал, что чтобы поставить «Фауста» надо обладать его волшебным жезлом и знать все формулы заклинания.

Вместе с тем в самом тексте трагедии отразилась многолетняя практика Гёте в качестве руководителя Веймарского театра. Даже там, где его вымысел явно превосходил возможности сцены, Гёте не исключал возможность постановки (так, например, для сцены маскарада из второй части «Фауста» он серьезно говорил о необходимости использования живых слонов, а праздник в бухте Эгейского моря считал необходимым поставить в веймарском парке, ссылаясь на традиции испанского театра под открытым небом).

Целиком первая часть «Фауста» впервые была поставлена в 1829 г. в Брауншвейге Августом Клингером, который в сценографическом решении следовал за гравюрами Морица Ретча (Рецша). Вторая часть «Фауста» впервые была поставлена, хотя и в сокращенном виде, спустя 22 года после ее опубликования, в 1853 г. в Гамбурге, после чего тезис о несценичности второй части трагедии был поколеблен.

Новое отношение к постановке «Фауста» без сокращений стало складываться после постановки пьесы в 1875 г. Отто Девриентом в Веймаре. Постановка была осуществлена в жанре мистерии, была использована трехэтажная сцена и спектакль играли в течение двух вечеров.

Событием стала постановка Фауста Максом Рейнхардтом в 1909 г. Для спектакля была построена в окрестностях Зальцбурга гигантская сцена, состоявшая из множества площадок, соединенных между собой системой арочных галерей, так называемый «Фаустовский город».

Среди последующих сценических версий трагедии Гёте следует упомянуть как новаторские и экспериментальные постановки «Фауста» в 1937 г. в Дорнахе Рудольфом Штейнером, в 1957 г. Густавом Грюндгеном, в 1975 г. в Париже в часовне психиатрического госпиталя Сальпетриер Клаусом Грюбером и художником Жилем Айо.

Екатерина Евгеньевна Дмитриева – д.ф.н., член-корреспондент РАН, зав. Отделом русской классической литературы ИМЛИ им. А.М. Горького РАН, в.н.с. Института русской литературы РАН, e-mail: katiadmitrieva@mail.ru 

А.А. Юрьев 

О ФАУСТОВСКИХ АЛЛЮЗИЯХ В ДРАМЕ ХЕНРИКА ИБСЕНА «РОСМЕРСХОЛЬМ»

Ключевые слова: Гёте, Ибсен, Фауст, Росмерсхольм.

Однажды в частном разговоре Ибсену довелось выслушать полную негодования речь о Гёте, оказавшемся способным в годы борьбы немцев с Наполеоном раболепствовать перед врагом – лишь бы спокойно трудиться над своим учением о цвете и продолжать писать «Фауста». Драматург ответил на эту речь удивленной улыбкой, а затем с полной серьезностью сказал, что предпочел бы полное уничтожение Германии ненаписанному «Фаусту».  Такой ответ, сильно шокировавший собеседника, – одно из ярчайших свидетельств преклонения Ибсена перед Гёте и его главным творением. Любя вспоминать гётевскую цитату: «Hohes, schmerzliches Glück – um das Unerreichbare zu ringen!» («Высокая, полная боли радость – бороться за недостижимое!»), Ибсен следовал этому завету и в своем стремлении сравняться с автором «Фауста»: дилогия «Кесарь и Галилеянин» (1873), которую норвежский драматург всегда считал главным своим произведением, создавалась как своеобразный полемический аналог гётевской трагедии. В драме «Росмерсхольм» (1886), тематически связанной с дилогией, фаустовские аллюзии составляют важную часть мифосимволической образности произведения.

Андрей Алексеевич Юрьев – к. иск., профессор кафедры зарубежного искусства Российского государственного института сценических искусств (Санкт-Петербург), e-mail: andr_ibsen@mail.ru

О.Ю Анцыферова

ДОКТОР ФАУСТ: АМЕРИКАНСКИЕ МОДИФИКАЦИИ XX ВЕКА

Ключевые слова: С.В. Бене «Дьявол и Дэниэль Уэбстер» (1937), Г. Стайн «Доктор Фауст зажигает огни» (1938), Дж. Керуак «Доктор Сакс. Фауст. Часть третья» (1952).

Рассматриваются три модификации фаустианской темы в американской литературе, относящиеся к середине XX в. Тема сделки с дьяволом в литературе США берет отсчет с новеллы Вашингтона Ирвинга «Дьявол и Том Уокер» (The Devil and Tom Walker, 1824), вошедшей в третий сборник писателя «Рассказы путешественника» (Tales of a Traveler, 1824). Повествователем в ней является знаменитый Дидрих Никербокер, изобретенный Ирвингом хроникер американского колониального прошлого. Симптоматично, что тема сделки с дьяволом в американском культурном сознании изначально уходит корнями не в европейское средневековье, а в собственное национальное прошлое и связывается не с темой духовных поисков, но со стремлением к земным благам и богатству. Преследуемый бытовыми неурядицами Том Уокер заключает договор с «черным человеком» и становится обладателем пиратских сокровищ капитана Кидда при условии использования их в сфере, угодной дьяволу. Работорговля отметается Томом как совсем аморальный вариант, а вот ростовщичество становится с этого момента его основным занятием. В финале душа протагониста отходит дьяволу, а нажитые им мирские богатства превращаются в тлен. Намеченную Ирвингом морализаторскую линию (с несколько иной иронической огласовкой) продолжит в 1937 г. Стивен Винсент Бене, который в своем рассказе «Дьявол и Дэниел Уэбстер» (The Devil and Daniel Webster) усилит «нативистское» звучание фаустианской темы, сохранив сказовую интонацию, противопоставив дьяволу, который наделяется здесь обликом вездесущего «соседушки», легендарного политического деятеля Д. Уэбстера, чья фигура приобретает здесь полуфольклорные параметры. Действие происходит в новоанглийском штате Нью-Гэмпшир, дьявол предлагает крайне невезучему фермеру Йавису Стоуну обменять душу на семь лет процветания. В указанный срок умелому адвокату и оратору Дэниелу Уэбстеру удается защитить Йависа Стоуна перед судьей и присяжными (отпетыми негодяями, призванными из преисподней), причем решающее значение приобретает опора на американские национальные ценности («Мистер Стоун американский гражданин, а ни один американский подданный не может быть призван на службу иностранному князю»). Популярность такой трактовки может быть подтверждена двумя очень неплохими экранизациями рассказа С.В. Бене: 1941 г. (режиссер У. Дитерле с Уолтером Хьюстоном, номинированным на Оскара за роль дьявола); 2007 г. (режиссер Алек Болдуин снимает римейк, перенеся действие в конец XX в., и исполняет в нем главную роль, пригласив Энтони Хопкинса на роль Уэбстера, причем неурядицы новоанглийского фермера заменяются коллизиями литературного быта неудачливого писателя, а дьявол становится обольстительной красоткой, ведущей писателя к чаемому литературному успеху.

Примерно в одно время со С.В. Бене, в 1938 г. в Париже обращается к фаустианской теме Гертруда Стайн, сочиняя драму (точнее, оперное либретто) «Доктор Фауст зажигает огни» (Doctor Faustus Lights the Lights). В этой модернистской версии вечного сюжета доктор Фауст продает душу Мефистофелю за возможность получить в свое распоряжение негаснущий электрический свет. Сама по себе сделка вынесена в предысторию и, характерным образом, не приносит удовлетворения заглавному герою, т. к., вопреки возможным ожиданиям, власть над светом (электричеством) не делает Фауста богоравным существом, но превращает в обитателя мира, из которого исчезла гармония природного ритма смены дня и ночи. Мы застаем Фауста в состоянии полной фрустрации: он просит Мефистофеля о возможности совершить преступление, чтобы покинуть этот выморочный мир и оказаться в аду. В финале на сцене воцаряется тьма, которая, вероятно, означает именно такой финал, особенно если иметь в виду, что Гертруда Стайн, верная своей эстетике словесной игры, попеременно называет своего героя то Фаустом, то Фаустосом, обозначая двойственность вскормившей его литературной традиции (Марло/Гёте). Пьеса о Фаусте содержит весь комплекс модернистской проблематики, характерной для творчества Стайн: размышления о последствиях технического прогресса, о крахе просветительского проекта, о значимости гендера, о теряющей очертания идентичности и – программную множественность интерпретаций.

Еще одна линия осмысления фаустианства в американской литературе этого времени восходит к концепции «фаустовского человека» О. Шпенглера, оказавшей формирующее влияние на битников. Магистральными для творчества Керуака стали темы, намеченные Шпенглером: отупляющее и разрушительное влияние города на современного человека, феномен отчуждения, противопоставление жизни интеллекта реальному существованию, непостижимость концепта времени, неукротимое стремление «фаустовского» человека к движению и совершенствованию. Разные ипостаси этой идеологемы воплощают герои писателя-битника. На страницах его прозы раздираемый страстями «фаустовский человек» стремится вырваться из границ, налагаемых на него временем и смертью, пытаясь сохранить в себе прошлое посредством памяти, в то время как непреодолимое стремление к переменам и совершенствованию обрекает его на вечное, не до конца понимаемое движение. Свою автобиографическую прозу о детстве в Лоуэлле, штат Массачусетс, Керуак назовет «Доктор Сакс: Фауст. Часть третья» (Doctor Sax: Faust Part Three. (1959, написано в 1952 г.), что позволяет ему представить собственные детские годы как часть вселенской апокалиптической мистерии, управляемой в равной степени впитанными с детства католическими представлениями, индейской мифологией, а также сюжетными и персонажными штампами журнальных комиксов и бульварной литературы.

Ольга Юрьевна Анцыферова – д.ф.н., профессор, профессор кафедры истории зарубежных литератур Санкт-Петербургского государственного университета, e-mail: olga_antsyf@mail.ru

Е.Д. Гальцова

ФАУСТ В ТВОРЧЕСТВЕ АЛЬБЕРА КАМЮ

Ключевые слова: Альбер Камю, Иоганн Вольфганг фон Гёте, Фауст, миф, философия, литературные влияния.

В апреле 1944 г. Камю размышлял в одном из «Писем к немецкому другу» (опубликовано в январе 1945) о Фаусте в категориях культурного мифа: «Вспомните, что вы сказали мне в тот  день, когда смеялись над моим возмущением: “Дон Кихот не осилит Фауста, если тот захочет победить его”. Я тогда ответил вам, что ни Фауст, ни Дон Кихот не созданы для борьбы и победы друг над другом, что не для того возникло искусство, чтобы нести в мир зло. Но вам нравилось утрировать образы, и вы продолжили эту игру. Теперь нужно было выбрать между Гамлетом и Зигфридом. Мне вовсе не хотелось выбирать, а главное, я был твердо уверен в том, что Запад может существовать не иначе как в хрупком равновесии силы и знания. Но вы насмеялись над знанием, вы говорили об одном лишь могуществе. Сегодня я понимаю себя куда лучше и знаю, что даже Фауст вам ныне не помощник...». 

Воображаемый адресат Камю – это не только политический, но и философский «персонаж», с которым французский автор ведет беседу об абсурде и бунте, косвенным образом разъясняя свои мысли, воплощенные в повести «Посторонний» и эссе «Миф о Сизифе», и предвещая уже будущую книгу «Человек бунтующий». Образ Фауста, совершенно очевидно коррелирующий у Камю с персонажем Гёте, оказывается источником вдохновения в послевоенном творчестве писателя, а также и новых, так и не осуществленных проектов, о чем свидетельствуют его записные книжки. Фауст оказывается не только иллюстрацией идеологических и философских клише, но воплощением самой способности к метаморфозам – одной из тем, о которых грезил Камю незадолго до своей гибели.

Елена Дмитриевна Гальцова — д.ф.н., главный научный сотрудник, заведующая научной лабораторией Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН, профессор Российского государственного гуманитарного университета, e-mail: newlen2006@mail.ru

Т.А. Шарыпина 

ДИЛЕММА ФАУСТА В «ДУХОВНОМ ЛАНДШАФТЕ» ДИЛОГИИ Ю. БРЕЗАНА О КРАБАТЕ И РОМАНА Б. ШЛИНКА «ВОЗВРАЩЕНИЕ»

Ключевые слова: коммуникативное пространство, интертекстуальность, авторский миф, мифотворчество, Фауст, Крабат, Юрий Брезан, Бернхард Шлинк, Филемон и Бавкида. 

Начиная с ХVIII в., лучшие представители культуры Германии верили в благодатную силу искусства, художественного Слова. Подобная постановка проблемы предопределяет своеобразие коммуникативного пространства романов Ю. Брезана и Б. Шлинка. Б.М. Гаспаров определяет коммуникативное пространство как некую "мысленно представляемую среду", "духовный ландшафт", который помогает с максимальной точностью интерпретировать смысл сообщения или высказывания. Интертекстуальная подоснова дилогии Ю. Брезана о Крабате позволяет расширить коммуникативное пространства, подключив смысловые пласты, по сути, всех времён и народов, выбрав из них знаковые для немецкого менталитета произведения, мотивы, образы. Отец и мать главного героя романа в условном времени – мифического Крабата, в современности – учёного-биогенетика Яна Сербина – инвариант мифологических Филемона и Бавкиду, прочитанных писателем через призму произведения Гёте. Библейские, античные и литературные образы в силу своей специфики становятся в «Крабате» одним из средств обобщения, своеобразной типизации. Крабат – это Адам и Христос, Янус, Геракл, Атлант, Брут и Спартак, Петер, Хендриас и Ян Сербин, который в свою очередь получает двойников из различных времён и народов. В сложной системе двойников образ Крабата, ищущего смысл жизни, сливается с образом Фауста, жаждущего познания и с образом вечного странника Одиссея. Герой, представленный несколькими ипостасями, превращается во множество героев, наделенных той или иной степенью самостоятельности. Петер Дебауер из романа Б. Шлинка «Возвращение» также может быть назван и Фаустом Нового времени. В романе обыгрывается фаустовская дилемма между Словом и Делом. Однако но­вого Фауста занимает не проблема, что из них первично, а их взаимосвязь: слово, написанное или произнесенное, отражается в делах, а дела следуют за словом. Особенность коммуникативного пространства, коммуникативной ситуации отца и сына в том, что личное общение, реальные беседы, диалоги между ними для разрешения загадки отца – Иоганна Дебауера-Мефистофеля Нового времени, соблазняющего сына и своими поступками, делами, и словами, сыном – Фаустом-Телемахом Нового времени ничего не дают. Подлинный смысл поступков отца раскрывается не в слове произнесенном, но в слове написанном, зафиксированном. Именно литературные, публицистические, эпистолярные, научные тексты («слова») отца позволяют Петеру Дебауеру проследить его жизнь и его деяния. Поступки отца «искушают» сына: и тогда он на короткое время превращается в карикатурное подобие занятого только мелкими интрижками  с женщинами Фауста из народной немецкой книги, авантюриста и обманщика, а выездные события философского семинара Джона Дебаура вполне соотносимы с карикатурой на Вальпургиеву ночь из первой части Фауста, правда новоявленный Мефистофель самоустраняется с поля действия, наблюдая за происходящей вакханалией, событиями и реакциями героев при помощи арсенала электронных подслушивающих устройств. Искушения Мефистофеля современный Фауст выдерживает, вновь возвраща­ясь к непреложным нравственным ценностям, заложенным с детства рассказами деда «о пользе справедливости», так что простая жизнь современных Филемона и Бавкида не только противопоставляется искушениям Мефистофеля, но и торжествует в финале романа.

Татьяна Александровна Шарыпина – д.ф.н., профессор, зав. кафедрой зарубежной литературы Института филологии и журналистики Национального исследовательского Нижегородского государственного университета им. Н.И. Лобачевского; e-mail: swawa@yandex.ru

Е.И. Зейферт 

РЕЦЕПЦИЯ «ФАУСТА» ГЁТЕ В НОВЕЙШЕЙ ПРОЗЕ

Ключевые слова: рецепция, интертекст, контактные связи, Фауст, Иоганн Вольфганг Гёте, Томас Манн, Маргер Заринь, Валда Волковская.

Резонанс И.В. Гёте велик и в наше время, имя немецкого классика остаётся одним из наиболее влиятельных мировых литературных имён. Новейшая проза содержит целый комплекс отсылок к Гёте на разных уровнях художественного текста. Наблюдается обращение к гётевским цитатам, реминисценциям, аллюзиям, биографическим фактам, сюжетам, персонажам, названиям, символам. В первую очередь обнаруживаются переклички со знаменитой трагедией немецкого гения. Роман «Фальшивый Фауст» латышского прозаика и музыканта Маргера Зариня появился на свет в 1984 г. в переводе на русский язык Валды Волковской. Это сильное, первого ряда произведение, связанное с «Фаустом» Гёте через посредничество К. Марлоу, Т. Манна, М. Булгакова и других писателей. Аллюзии на Гёте таятся в интертекстуальных ходах романа Чингиза Айтматова «Тавро Кассандры» (1994). Роман Марка Берколайко «Доктор Фауст и его агентура» (2022) усиливает учёную ипостась Фауста и на любовном плане изображает парафраз любви пожилого Гёте к Ульрике фон Леветцов. Интересная находка – рукописный роман «[кортасар]», написанный коллективом авторов во главе с Дмитрием Бавильским при участии Дмитрия Дейча, Джен, Элины Войцеховской, Андрея Ко, Андрея Лебедева, Андрея Матвеева, Александра Волынского. Целью настоящей работы является осмысление контактных связей с Гёте (в том числе через других авторов истории о Фаусте) в романе латышского прозаика Маргера Оттовича Зариня (1910–1993) «Фальшивый Фауст, или Переправленная, пополненная поваренная книга – П.П.П.» (1984). Предметом исследования становится переводной текст как объект трансграничья (перевод романа осуществлён Валдой Волковской, создавшей русский инвариант романа). Писатель играет кодами различных версий Фауста – от книги, изданной Шписом, через посредство Кристофера Марлоу (Заринем постоянно упоминается и цитируется его «Трагическая история доктора Фауста») и Гёте («Фауст» тоже прямо упоминается и цитируется) до Томаса Манна и Булгакова, и переводчица чутко отражает это. В изображении пакта человека и дьявола Заринь демонстрирует интегральную форму контактов с Марлоу, Гёте, Томасом Манном и Булгаковым, в создании центрального персонажа – музыканта – с Томасом Манном, в отображении через шествие дьявола со свитой по столице политической и литературной жизни – с Булгаковым. Дифференциальная форма контактов проявляется через отрицание спасения Богом Фауста (Мастера, музыканта и др.) и дарования ему покоя. Фауст латышского автора – исчадие ада, оборотень, палач, комендант нацистского концлагеря. Дифференциальная форма контактов проявляется и через намеренную перетасовку мотивов прототипов. «Фальшивый Фауст» М. Зариня и переводчицы В. Волковской – сложный комплекс интертекстуальной и переводческой вторичной авторской вненаходимости. Писатель уходит от влияния целого ряда произведений, переводчица наследует интертекстуальную вторичную авторскую трансгредиентность и даже цепочку интертекстуальной вторичной авторской внеположности (Марлоу, Гёте, Булгаков, Томас Манн и др.). 

Елена Ивановна Зейферт – доктор филологических наук, профессор кафедры теоретической и исторической поэтики Российского государственного гуманитарного университета, ведущий научный сотрудник лаборатории сравнительного литературоведения и креативных практик Московского государственного лингвистического университета, e-mail: elena_seifert@list.ru

В е р т е р и а н а

Г.А. Лошакова 

ВЕРТЕР ИЛИ ВИЛЬГЕЛЬМ МЕЙСТЕР: К ВОПРОСУ РЕЦЕПЦИИ ТВОРЧЕСТВА И. В. ГЁТЕ В АВСТРИИ

Ключевые слова: рецепция, полемика, реминисценции, австрийская литература, Й. Шрейфогель, Ф. фон Заар, П. Хандке. 

Рецепция творчества того или иного автора занимает важное место как непосредственно в литературном процессе, так и в восприятии последующих эпох. Пример этому – произведения Иоганна Вольфганга Гёте в литературной памяти Австрии на протяжении нескольких столетий. Происходит диалог как между авторами, так и текстами немецкого классика. 

Неоспоримым фактом является, что уже в начале ХIХ столетия И.В. Гёте был признан в Австрии как величайший немецкий поэт. Однако некоторые произведения Гёте были встречены читательской аудиторией в Австрии не столь восторженно, как в целом в европейских станах («Страдания юного Вертера», «Римские элегии»). Противоречивостью отличается восприятие Й. Шрейфогеля. В новелле «Указующий перст судьбы» (“Die Fingerzeige der Vorsehung”, 1818) рационально мыслящий рассказчик пытается понять, чем вызваны отклонения в душе человека, которые способны привести его к нравственной и физической гибели. Одной из причин, по его мнению, становится склонность к фантазиям и игре воображения, в чем в определенной степени несет вину литература, в частности такие произведения, как «Страдания юного Вертера». Однако благополучен эпилог рассказа. Альберт заключает брак и становится доктором. Происходит сознательный выбор не индивидуального чувства и бунта Вертера, а постепенное «врастание» в действительность по примеру Вильгельма Мейстера. 

Ф. фон Заар в рассказе «Марианна» (“Marianne”, 1873) обращается к сюжету «Страданий юного Вертера», переформатирует его в духе современности. Заар трансформирует образ Лотты-Марианны, под маской добропорядочной бюргерской жены оказывается страдающая от отсутствия любви женщина, лишенная также и счастья материнства. Заар предвосхитил в какой-то степени учение З. Фрейда.

Итак, в начале ХIХ в. происходит живое восприятие творчества И. В. Гёте. Преобладает интегративный тип рецепции. К началу XX в. Гёте является классиком немецкой литературы. Можно констатировать факт так называемого палимпсеста, когда на основе старого текста создается новый, сотканный из реминисценций предыдущего (Ф. фон Заар). В конце XX в. нигилистическое отрицание классической литературы преобладает в текстах постмодернима. Абсурд и жестокость мира проникают и в переосмысление текстов И.В. Гёте (фильм В. Вендерса по сценарию П. Хандке “Falsche Bewegung”, 1975). 

Галина Александровна Лошакова – д.ф.н., профессор кафедры иностранных языков УЛГПУ имени И. Н. Ульянова, Ульяновский педагогический университет имени И. Н. Ульянова, e-mail: lisk-ko@yandex.ru

Е.С. Шевченко

ВЕРТЕРОВСКИЙ СЮЖЕТ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ: ЭВОЛЮЦИЯ СМЫСЛОВ

Ключевые слова: Гёте, вертеровский сюжет, постмодернизм, магический реализм, аллюзивность, Ундине Грюнтер, «Убежище Минотавра».

В истории мировой литературы есть произведения, которые произвели революцию в умах современников и определили пути развития литературы на долгие годы вперед. К таким произведениям относится роман И.В. Гёте «Страдания юного Вертера», который в каждой из национальных европейских литератур оставил свой неизгладимый, особенной след, в том числе и в русской литературе. В наши задачи входит изучение общих с другими национальными литературами и особенных смыслов русской «вертерианы», при этом наиболее продуктивным представляется тезаурусный подход, который позволяет обнаружить и внятно артикулировать те смыслы, которые русские переводчики, литераторы, критики вкладывали в роман И.В. Гёте и в тексты, возникавшие в процессе диалога с ним, а также проследить их эволюцию. 

Ранняя русская «вертериана» начинается с переводов Ф. Галченкова (1871) и И. Виноградова (1796) – оба неудачных, с анекдотическими ошибками (так, не было узнано и оказалось искажено имя Ф.Г. Клопштока). Самый удачный перевод, по мнению исследователей (В.М. Жирмунского, В.Н. Топорова и др), был сделан «союзом трех» – Андреем Тургеневым, Алексеем Мерзляковым и Василием Жуковским (1799), который, однако, не был опубликован и до нас дошел не полностью. Причина творческого успеха кроется в таланте начинающих русских поэтов, подкрепленном их интересом к немецкому романтизму и его поэтическим средствам, а также в совпадении их духовных исканий с исканиями И.В. Гёте. Этот перевод опубликован не был, большая часть материалов «вертерианы» «союза трех» сохранилась в рукописях В.А. Жуковского, однако его собственные фрагменты перевода были утрачены.

Одновременно с ранними переводами появились и отклики на роман И.В. Гёте. В первые десятилетия XIX в. суждения о его герое располагались в плоскости общеевропейских представлений. Вертеризмом как преобладающим модусом были наполнены переводные тексты западноевропейской вертерианы, как анонимные, так и авторские. В.К. Бриммер в «Разговоре о чувствительности между Чувствительным и Хладнокровным» (1818) сосредоточил свое внимание на подавленном состоянии, болезненной мнительности и мрачном расположении духа Вертера. Литераторы, позднее обращавшиеся к роману Гёте в плане творческой рецепции, создавали  оригинальные произведения, обусловленные притягательностью образа Вертера, с одной стороны, и вертеровским комплексом, заключавшемся в осознании героем собственного бессилия перед жизнью, обрекающей человека на погибель, в неспособности его эту ситуацию преодолеть и полным отчаянием, – с другой. Национальные черты русского вертеризма проявились в повестях И.С. Тургенева «Бригадир» и «Фауст». Этот последний текст И.С. Туренева знаменателен тем, что одновременно перерабатывает два сюжета Гёте: фаустианский и вертеровский. Повесть И.С. Тургенева обнажает метафизическую природу лежащего в ее основании конфликта, а благодаря соседству с фаустианским сюжетом вертеровский сюжет обретает особенную глубину и трагизм.

Художественное осмысление и переосмысление «Страданий юного Вертера» особенно активно происходило на протяжении всего XIX в., а также рубеже XIX–XX вв., однако интерес к тексту Гёте не угас и по сей день. Творческий диалог русских писателей с гениальным произведением Гёте продолжается и сегодня, обогащая обширную традицию его творческой рецепции и интерпретации. 

Екатерина Сергеевна Шевченко – д.ф.н., профессор кафедры русской и зарубежной литературы и связей с общественностью Социально-гуманитарного института Самарского национального исследовательского университета имени академика С.П. Королева, e-mail: e.shevchenko@ssau.ru

Н.А. Литвиненко 

МИФ О «ПРЕКРАСНОЙ ДУШЕ» В «СТРАДАНИЯХ ЮНОГО ВЕРТЕРА» ГЁТЕ И В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ФРАНЦУЗСКИХ РОМАНТИКОВ ПЕРВОЙ ТРЕТИ XIX ВЕКА: СЕНТИМЕНТАЛИСТСКИЕ И РОМАНТИЧЕСКИЕ МОДЕЛИ ИНТЕРПРЕТАЦИИ МИФА

Ключевые слова: миф, сентиментализм, романтизм, «прекрасная душа» Гёте, Сенанкур, Шатобриан, Байрон, Жорж Санд.

В основе интерпретации мифа о «прекрасной душе» лежит гегелевская концепция мифа, обладающая антропософской и социокультурной семантикой, конфликт идеальных устремлений и реальности, разрушающий гармонию жизни. Трагизм и неразрешимость, лежащие в основании конфликта, обладают различной эстетической спецификой. У Гёте – в пространстве «реально» мотивированных обстоятельств и чувствительности героя. В романе Сенанкура психологическая природа конфликта вырастает на изначально вневременной основе неизбывных страданий героя, замкнутого на себе. Носитель мифа лишен той жизненной энергии, которая сыграла решающую роль в развязке судьбы Вертера. Оберман предваряет психологизм героев романтических произведений первой трети века. В романах и поэмах Шатобриана, Байрона, Жорж Санд миф о прекрасной душе трансформируется в миф, абсолютизирующий ценностную специфику индивидуализма, моделирует различные интерпретации «болезни века» Как и у Гёте, его изображение отличается особым аналитизмом, он обладает глубоко сознаваемой трагически неразрешимой семантикой разрыва с окружающим миром. Абсолютное добро терпит поражение в поединке с социумом и миром, тем самым доказывая их несправедливость и несовершенство и утверждая высокие духовные императивы.

Нинель Анисимовна Литвиненко – д.ф.н., профессор кафедры русской и зарубежной литературы Государственного университета просвещения, г. Москва, e-mail: ninellit@list.ru

Т.Н. Андреюшкина, Т.В. Кудрявцева 

ВЕРТЕРИАНА В СОВРЕМЕННОЙ НЕМЕЦКО-ТУРЕЦКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Ключевые слова: турецко-немецкая литература, идентичность, Феридун Займоглу, «Алые знаки любви. Роман в письмах», Джихан Ачар, «Гавайи». 

В немецко-турецкой литературе, которая создается писателями, выросшими и получившими образование в Германии, главное внимание уделяется проблеме самоидентификации. Она решается на разном материале с привлечением как турецкой, так и немецкой культурной традиций. Одна из них связана с романом И.В. Гёте «Страдания юного Вертера». Роман не теряет своей актуальности и сегодня. В частности, к нему обращаются представители современной немецко-турецкой литературы, в произведениях которых большое значение приобретает проблема поисков молодыми людьми турецкого происхождения, своего места в немецком обществе. Обращают на себя внимание два произведения, созданные в XXI в. авторами второго и третьего поколений немецко-турецких писателей, носителей разных социокультурных ценностей.

В 2000 г. вышел роман Феридуна Займоглу (нем. Feridun Zaimoğlu, *1964 «Алые знаки любви. Роман в письмах» («Liebesmale, scharlachrot.Ein Briefroman»). Займоглу выражает в своих произведениях главным образом мироощущение второго и третьего поколения иммигрантов из Турции. Писатель не случайно дал своему роману подзаголовок «Новые страдания юного Али». 

Молодой человек, сидя в одиночестве на пляже в Турции задает себе вопрос, «Кто я, потухший окурок или принц с Востока?». Он переживает жизненный кризис после того, как его хвастовство об историях с женщинами сделало его посмешищем на его родине в Киле, и ему пришлось бежать на родину своих родителей. В Турции он тоже начинает заводить знакомства с женщинами. После того, как после стычки с соперником, герой попадает в больницу, у него остается лишь одно желание: домой. Но где он, молодой человек не знает. Из писем к другу, к бывшим и нынешним возлюбленным героя становится ясно, что поиски им и в Германии, и в Турции собственной идентичности и настоящей родины потерпели неудачу. 

В тематику современной немецко-турецкой вертерианы также вписывается роман «Гавайи» («Hawaii», 2020) Джихана Ачара (Cihan Acar, *1986). Как признается автор в одном из интервью, книга содержит некоторые автобиографические черты. Ачар родился в Хайльбронне. Увлекался футболом. Получил юридическое образование. Работал в Стамбуле и Берлине в качестве журналиста немецкой пресс-службы (dpa). Является автором трех книг. 

Роман Ачара, по мнению читателей, «новые страдания сломленного героя» – одно из многочисленных произведений о молодых людях турецкого происхождения, рассказывающих о их жизни «между мирами» («Leben zwischen den Welten»). В нем поднимается проблема сложности жизни молодых людей в условиях, когда они воспринимаются социумом как чужаки и чувствуют свою вненаходимость. Роман повествует о жизни 21-летнего немецкого турка, который родился и вырос в Германии, затем уехал в Турцию, мечтая о карьере футболиста, но из-за вызванной им автомобильной аварии вынужден прервать футбольную карьеру в Турции и вернуться в родной Хайльбронн. Там он пытается возобновить контакт с прежней подругой, однако в ее жизни уже появился новый поклонник и она не хочет общаться с Кемалем. От своих прежних приятелей герой также отдалился. В отличие от гётевского Вертера любовный роман Акара длится два дня и три ночи жаркого лета в Хайльбронне, в течение которых герой попадает на турецкую свадьбу, в стрип-бар, вступает в уличную драку в одном из районов города между немецкими правыми экстремистами и турецкой националистической группой «Канка» (сокращение от турецкого «Kankardeşler» / «Братья по крови»), посещает родителей, переживая таким образом все стадии «вертеровских страданий»: от романтических иллюзий, тоски, поисков любви и дружбы до одиночества бездомного человека-аутсайдера с его «ночными бдениями». 

Татьяна Николаевна Андреюшкина – д.ф.н., профессор кафедры теории и практики перевода Гуманитарно–педагогического института Тольяттинского государственного университета, e-mail: andr8757@mail.ru, Тамара Викторовна Кудрявцева – д.ф.н., главный научный сотрудник ИМЛИ РАН, е-mail: muchina@yandex.ru

А.Р. Садокова

ВЕРТЕРОВСКИЕ СЮЖЕТЫ В ЯПОНИИ

Ключевые слова: творчество Гёте, японская литература, знакомство с европейской литературой, мистика, тема самоубийства, массовая литература.

Японцы познакомились с творчеством Гёте в конце XIX в., когда страна открылась миру после более чем двухвековой самоизоляции. Знакомство с европейской литературой было сначала фрагментарным и бессистемным, к тому же немецкая литература не была в числе приоритетов. Однако уже на рубеже веков, когда начал происходить осмысленный отбор, японская читающая публика вновь обратилась к творчеству Гёте, который до сих пор считается достаточно известным в Японии европейским литератором.

На протяжении столетия устойчивый интерес наблюдается к двум произведениям Гёте – «Фаусту» и «Страданиям юного Вертера». (Хотя нельзя не сказать о переводах поэзии и научных трудах о философии Гёте). Интерес к этим двум произведениям со стороны японского общества был вполне объясним: они затрагивали темы, которые традиционно не были безразличны японцам. Это тема мистики и встречи с «дьяволом», а также тема самоубийства. 

Первое было продиктовано особым отношением японцев к демонологии, что проявилось позднее в японской литературе XX в. в появлении большого количества произведений «на тему» «Фауста». Второе, а именно добровольный уход из жизни, на протяжении веков был почти естественным элементом японской культуры, начиная от самурайского кодекса чести бусидо. И в последующие века многие проблемы, в том числе любовные, решались через уход из жизни. Потому в Японии проявление «синдрома Вернера» был особенно очевидно. 

И сегодня оба произведения пользуются популярностью. Они экранизированы и инсценированы. Однако среди молодежи первенство отдается вертеровской тематике. Юный Вертер стал героем многочисленных комиксов, анимации и даже мюзиклов. Хотя в последние годы усилились тенденции к борьбе с самоубийствами, для чего нередко используется образ все того же Вертера, на примере которого молодым японцам пытаются объяснить бессмысленность этого поступка. Можно сказать, что произведения Гёте оказывают влияние не только на японскую литературу, но и  на жизнь современного японского общества.

Анастасия Рюриковна Садокова – доктор филологических наук, профессор, профессор кафедры японской филологии Института стран Азии и Африки МГУ им. М. В. Ломоносова. e-mail: sadokova@list.ru