13 июня  2024 г. в Институте мировой литературы им. А.М. Горького РАН состоялась ежегодная научная конференция по теории литературы «Михайловские чтения». Александр Викторович Михайлов (1938–1995) – выдающийся российский ученый второй половины XX века, крупнейший теоретик и историк литературы и культуры, германист, искусствовед, музыковед. На трех заседаниях конференции прочитано 18 докладов. В них обсуждался широкий круг проблем современной теории литературы и культуры в контексте научного наследия А.В. Михайлова. В ряде докладов продолжено направление исследований, впервые представленное на «Михайловских чтениях 2023», – освоение материалов хранящегося в рукописном отделе ИМЛИ архива ученого.

              В работе научной сессии приняли участие исследователи из разных научных центров: ИМЛИ РАН, Гётевская комиссия в Москве, Дагестанский гос. университет (г. Махачкала), МГУ, Московская гос. консерватория им. П.И. Чайковского, РГГУ, выступили германисты Д.Л. Чавчанидзе, Г.И. Данилина, П.В. Абрамов, А.Н. Беларев, Д.Д. Черепанов, музыковед Е.И. Чигарева, стиховед Ю.Б. Орлицкий, И.Л. Попова с докладом «‘Полифония’ как ключевое слово теории романа XX века» и другие.

              Председатель Гётевской комиссии при Научном совете РАН «История мировой культуры»Петр Валерьевич Абрамов выступил с докладом «Гёте, Дильтей и проблема автобиографического метода в рецепции А. В. Михайлова». Гёте, как некая философско-эстетическая сущность, постоянно «мерцает» во множестве работ А. В. Михайлова – через призму универсальных приёмов поэта учёный подходил к вопросам герменевтики, проблемам исторической поэтики, теории познания и психологии поэтического творчества. Редакционная и переводческая работа А.В. Михайлова над масштабным собрание сочинений В. Дильтея оказалась духовно близкой учёному, о чём свидетельствуют воспоминания В.П. Визгина, где сравниваются подходы Михайлова и Дильтея «Михайлов говорил о нём (о Дильтее. – П.А.) как о вечном академическом труженике в суровом стиле второй половины XIX века и творящем научные тексты по глубинной потребности натуры». В самом  учёном также присутствовала дильтеевская интенция к синтезу историко-культурного знания, соединение отдалённых (только на первый взгляд) категорий – психологии, физиологии, музыки, живописи, которые, сплетаясь в некий герменевтический круг, позволяли увидеть литературное явление во всей полноте. 

                 Пунктом пересечения исследовательских интересов учёного стали две фигуры – Гёте и Дильтей, где особое внимание уделялось автобиографическому методу саморепрезентации гениальной личности, разработанной Гёте в «Поэзии и правде» и осмысленной Дильтеем в свете его науки о духе и философии жизни („Geisteswissenschaft“). Трудно переоценить влияние Дильтея на возникновение устойчивых преставлений об автобиографических текстах Гёте, как о канонических текстах эпохи просвещения. Всё это рассматривалось А.В. Михайловым в русле новой риторической эпохи, когда, по мысли учёного, происходил фундаментальный сдвиг в сторону Логоса, овеществлённого, отмеченного дыханием живой личности, где символ был не просто отражением абстрактной идеи, а воплощал бы конкретный облик поэта. Важнейшим фактором становления новой «науки о духе» А.В. Михайлов видел её психологическую ориентированность. В его представлении Дильтей был не просто литературоведом, но литературоведом «по логике той науки, которой он занимался» (Михайлов А.В. Дильтей как литературовед и эстетик). Мощным отголоском воздействия дильтеевского метода постижения личности (заложенного в таких работах  как „Das Erlebnis und dieDichtung“, его статьях о Гёте и Спинозе) стало не только возникновение многотомной «Истории автобиографии» Георга Миша, но и, по мнению А. В. Михайлова, появление книги Фридриха Гундольфа о Гёте в 1916 г. Пробудить способность пережить Гёте как целое, увидеть его в своём становлении и бытии, когда творчество буквально создаёт, формирует его образ (das Bild) – задачи книги Гундольфа.  Выделяя важнейшие концепты, идущие от философии Дильтея (das Gebild, dasWerk, das Erleben), А.В. Михайлов подчёркивает не только их диалогическую связанность, но и говорит о расшифровке этих понятий абсолютно в хайдеггеровском духе, поскольку „das Erleben“ – «процесс переживания». Тщательный анализ духовного содержания индивида – вот то, что, по мысли А.В. Михайлова,  привлекало Дильтея в Гёте. В масштабной главе о Вильгельме Шерере (современнике и друге Дильтея) А.В. Михайлов говорит  о герменевтической стороне филологии, основанной, по мысли Шерера, «на тончайшем духовном разумении», где роль индивида первостепенна. Отсюда вполне закономерен тот факт, что «Поэзия и правда» Гёте будет названа Дильтеем «величайшей и поучительнейшей автобиографией», а акценты, расставленные А.В. Михайловым на принципах построения автобиографического метода, будут свидетельствовать о комплексном подходе к анализу личности поэта, где соединяются психология, филология и герменевтика. 

                В докладе Фариды Хабибовны Исраповой (Дагестанский гос. университет, г. Махачкала) «Саморефлексия литературы как способ сопряжения истории и теории литературы» проанализирован фрагмент из второй главы работу А.В. Михайлова «Вильгельм Дильтей и его школа», где об истории науки говорится как о явлении пространственности, взятом на всем протяжении ее временнόго развития.  Развивая тезис о «перестраивании временнόго в пространственное», Михайлов поясняет: история науки «существенна как верхний слой самой литературы». Отсюда проясняется ситуация совпадения: углубляясь в историю науки, мы углубляемся в саму же литературу в ее закономерном саморефлектировании, – уточняет А.В Михайлов. И только признав это совпадение, мы сможем увидеть, как «саморефлексия литературы <…> берет начало в самых скромных зародышах литературного творчества», проходя «через все его слои». Внимание к цитируемому фрагменту второй главы названной работы объясняется тем, что Михайлов в пределах одного предложения связал еще не сознающее себя литературное творчество, с одной стороны, и «сколь угодно высокомерную в отношении самого творчества теорию литературы», с другой; фактором, обеспечивающим это единство, оказывается присущая литературе саморефлексия.     

                Тема доклада Лидии Ивановны Сазоновой (ИМЛИ РАН) –«Литературная классика в определении А.В. Михайлова». Классика и сопряженные с ней  определения классический стиль, классическое наследие  принадлежат к ключевым словам науки о литературе. Объём и внутреннее содержание этих понятий реконструируется на основе работ  ученого: «Стилистическая гармония и классический стиль в немецкой литературе» (1976), «Гёте и отражения Античности в немецкой культуре на рубеже XVIII–XIX вв.» (1983), «Методы и стили литературы» (сер. 1980-х годов; изд. в 2008 г.), вступительная статья к публикации в «Контексте-1990» работы В. Фосскампа «Классика как историко-литературная эпоха: Типология и функция веймарской классики (1990), «Судьба классического наследия на рубеже XVIII–XIX веков» (1991), «Классическое наследие и современная литература» (архив, б/д).

               Понятие классика имеет у Михайлова ряд взаимосвязанных характеристик, сопряженных с  представлением об античном искусстве и гармонизации антитетического видения мира. В одном из определений, относящихся к Гёте, классика – это переживание античности с ее классической гармонией и идеалом искусства вообще. «Классика – это тоже господство в поэзии меры и гармонии <…> Античная скульптура с ее классической гармонией и рассматривается как идеал искусства вообще, поэзия покоится на ее созерцании и сама вызывает у читателя такое ощущение и созерцание красоты» (Методы и стили литературы. М.: ИМЛИ РАН, 2008, с. 103).

                На соотнесение классики и античности в трудах А.В. Михайлова о немецкой литературе рубежа XVIII–XIX вв.,  возможно, оказал влияние важный историко-культурный факт, на который указал сам ученый: «к концу XVIII века европейская культура впервые по-настоящему открывает для себя и Гомера, и, главное, целостный гармонический, пластически-телесный идеал греческой классики V в. до н.э.» (там же, с.41). В изучении  классики в неразрывной ее связи с античным идеалом сыграли свою роль, вероятно, и собеседования А.В. Михайлова с А.Ф. Лосевым и его участие в работе по подготовке к печати многотомного труда философа «История античной эстетики». В архиве А.В. Михайлова имеются издательские договоры от 10 марта и 12 октября 1971 г. на редактирование третьего   и четвертого томов названного исследования А.В. Лосева (опубл. соответственно в 1973 г. и 1975 г.).

               Классике свойственна, в определении А.В. Михайлова, универсальность и всеохватность. Ее существенные  компоненты  – отражение «жизненной полноты, жизненной гармонии в духе греков» и «широкий охват жизненных явлений» Михайлов А.В.  Языки культуры. М.: Языки русской культуры, 1997.  С. 329, 336). А.В. Михайлов дал и самое общее определение, имеющее эстетическое измерение: «Классическое – это и просто совершенство» (Михайлов А.В.  Языки культуры. М.: Языки русской культуры, 1997, с.  С. 336). 

                 В исследованиях А.В. Михайлова понятие классика и сопряженные с ним определения выступают как основополагающие при характеристике литературной эпохи рубежа XVIII–XIXвв. Кульминацию стилистического развития Гёте «в направлении гармонии и органичности» ученый видит прежде всего в романе «Избирательное сродство» (Михайлов А.В. Языки культуры, с. 329).  В круг классики он включает также друга Гёте  Шиллера, называет имена писателей, творчество которых отмечено тягой к античности: Фридрих Гёльдерлин и представитель немецкого Просвещения Лессинг. Сложностью неисследованного в полной мере литературного процесса в Германии рубежа XVIII–XIX вв. предопределены парадоксальные суждения ученого. Называя Жан-Поля, писателя, заведомо «не-классического», Михайлов тем не менее полагает, что исследование его стилистического развития было бы «весьма заманчивой и важной темой» и задается вопросом: «Не возникает ли иной раз гармония из игры, из хаоса, который сознательно и по всем правилам своего поэтического искусства устраивает в своих немецкий писатель, не возникает ли классическая ясность и прозрачность из неуловимых и неопределенных романтических веяний и словесных перезвонов?» (там же, с. 336–337).  

                 Если в Германии классика связана, по определению А.В. Михайлова,  прежде всего с именем Гёте, то «классика в России – это Пушкин. Зрелый Пушкин – не классицист, не романтик и отнюдь не реалист <…>. Чудо пушкинского слова – всеевропейское и общемировое. Неповторимая гармония пушкинского творчества возникает именно в центральной, фокусной точке европейского литературного развития» (Михайлов А.В. Методы и стили литературы. М.: ИМЛИ РАН, 2008, с. 105). 

                 Отдельные суждения А.В. Михайлова о классике обнаруживаются в  архивных материалах. Так, в проекте предполагавшегося труда «XIX столетие»  понятие классика введено в разделы: «Карамзин. Рождение классики», «Пушкин. Русская классика», «Пушкин – классика и классицизм в его творчестве». Литература, как это свойственно научному методу Михайлова, рассматривается как часть культуры, в едином контексте с музыкой: «Глинка – классика и классическое в его творчестве». В рабочих материалах из Архива ученого есть заметки о том, что «необходимо размежевать и различать: А) Классическое (примерно равно национально-ценной традиции); Б) Классицизм; В) Классику». 

                Как отметила автор доклада, проблематика классики в трудах А.В. Михайлова обширна, сложна и требует специального исследования.

              В докладе Ольги Львовны Довгий  (МГУ) «А.В Михайлов и А.Е.Махов: пересечение научных миров» впервые поднят вопрос о пересечении научных миров двух великих филологов и намечены примерные пути раскрытия этой многогранной темы. Две главные задачи: необходимо определить содержательный план сравнения на предметно-проблемном уровне, основные составляющие научного космоса этих «многомирных» учёных; на уровне методологии – найти сами точки пересечения, «места встречи» двух научных вселенных и понять – что является каналами органической связи между ними. Если с первой задачей справиться нетрудно (история и теория европейской поэтики, европейский романтизм, история немецкой литературы, риторика, музыка и слово – безусловно, общие сферы двух учёных), то вторая задача представляется многоаспектной и многоуровневой, несмотря на то, что можно пытаться решать её – судя только по отражениям А.В. Михайлова в зеркалах А.Е. Махова. А.В. Михайлов занимает очень высокое место в научной иерархии А.Е. Махова, свидетельством чему являются не только многочисленные цитаты из его сочинений, но самое главное – постоянное включение А.В. Михайлова в диалог с двумя самыми ключевыми филологами для А.Е. Махова: А.Н. Веселовским и Э.Р. Курциусом.  Все три выступления А.Е. Махова на Михайловских чтениях были «в ответ» на теоретические высказывания А.В. Михайлова – но развивались эти положения уже в совершенно маховском ключе. 

                 В качестве главного «общего канала» можно рассматривать риторику, понимаемую обоими учёными не только как система ораторской техники, но и как способ бытия слова, позволяющий слову стать универсальной формой, в которую облекается многообразное знание о мире и человеке. Эти каналы могут быть и более масштабными, и совсем микроскопическими – как, например, общие метафоры, топосы – близкие обоим (например, «от сердца к сердцу»). Стилистически важной формой связи является остроумие, парадокс. «Общими каналами» могут выступать и важные для обоих авторы – например, Жан Поль и, конечно, А.С. Пушкин. И каждый такой «канал» явит как сходства, так и различия двух  уникальных филологических систем.

                 Перефразируя цитату А.Е. Махова о топосах как «контрольных точках на тканях, которые должны совместиться при наложении», можно сказать, что «точки пересечения» научных миров А.В. Михайлова и А.Е. Махова являются такими «совмещениями на ткани» литературы и культуры – схождениями и дальнейшими возможными расхождениями (и это самое интересное для компаративиста) – их анализ и интерпретация может оказаться очень полезной для гуманитарного знания.

                  Предметом анализа Галины Ивановны Данилиной  (Тюменский гос. университет) является «Роман Германа Гессе “Игра в бисер” в свете идей А. В. Михайлова». Об этом романе, как и о Гессе вообще, А.В. Михайлов писал очень  мало. Если не считать нескольких упоминаний имени писателя в разные годы,  то Гессе посвящена лишь небольшая рецензия ученого на выход книги «Избранное» в серии «Мастера современной прозы» (1984; опубл. в журнале «Литературное обозрение» в 1986 г.) Однако сказано Михайловым о Гессе многое, только не напрямую, а опосредованно – через содержательные смыслы его научного дискурса. Цель доклада – показать тот новый взгляд на роман «Игра в бисер», который открывают идеи А. В. Михайлова, связанные с концепцией науки.  В начале доклада обсуждались главные акценты в рецепции романа «Игра в бисер», сделанные А.В. Михайловым в рецензии 1986 г. – это сохранение культуры как главный вопрос романа и проблема истории, ее роли в сохранении культуры. Далее рассматривалась «игра в бисер» как тематически-мотивный комплекс книги Гессе, основанный на идее универсальности научного знания. По самому своему существу эта идея близка размышлениям А.В. Михайлова, о задачах науки; сопоставление этой идеи у Гессе и Михайлова составило основную часть доклада, в которой выявлено, что интердисциплинарность «игры в бисер» – аналога научного исследования близка широким замыслам Михайлова по объединению истории и теории литературы и культуры в единую научную дисциплину, – замыслам, масштабно и творчески реализованным в его собственных трудах. Смыслообразующим началом в этом плане выступает история как «ключевое слово культуры», призванное задавать направление филологическому исследованию; в обсуждении проблемы истории в трудах Михайлова также слышатся глубокие и дискуссионные отзвуки романа «Игра в бисер».  

                 Автор доклада делает следующий вывод:  жанр «Игры в бисер» в германистике традиционно определяется как философский, интеллектуальный роман, как роман воспитания, роман культуры. В свете идей А.В. Михайлова книга Гессе обретает новое смысловое измерение и прочитывается как роман о науке и ее самых насущных, актуальных в наше время проблемах.  С другой стороны, и труды Михайлова получают   дополнительный проясняющий смысл в свете идей романа «Игра в бисер», ставшего одним из источников для творческой мысли А. В. Михайлова.

   

                 Тема доклада Дарьи Сергеевны Московской (ИМЛИ РАН)  – «Центр и периферия литературы. Массовая культура в морфологии литературного  процесса  в трудах АВ Михайлова». С конца 1980-х годов прошлого века историзация пореволюционной советской литературы устремилась к идентификации тех моментов, когда литература старалась «идти в ногу с политикой» и когда она сбивалась с заданного политикой ритма. В этой перспективе советская литература, как мутный поток массовой графомании, выполнявшей социальный заказ, не имеет иного специфического лица, чем партийная маска. Такое видение разделяет литературу на центр, где протекают глубинные художественные процессы, и периферию – продукт культурно-политических событий, где создается эрзац-литература. Периферия, по Тынянову, – сфера, куда в распоряжение графоманов уходят уникальные формы творчества. Но именно из «дилетантизма выходит новое явление», придающее динамику литературному процессу. 

                   Каковы движущие силы литературного процесса по А.В. Михайлову, и какую роль играет в нем литературная «периферия»? Пространственное видение истории словесности у Михайлова определяется ее пребыванием в слове, где осуществляется связь культурно-исторической традиции. Воздействию подвижной социальной почвы подвергается весь «Дом» литературы, и потому лицо культурной эпохи оказывается применительно, например, к бидермайеру, стилем «средней, маловыразительной “альманашной” лирики». Существует соблазн считать бидермайер примером тыняновского «переворачивания» серьезного и героического в бытовое, увидеть его как движение периферии в центр. Но А.В. Михайлов игнорирует «эволюционное переворачивание»: любое относительно крупное художественное явление отказывается подчиняться «эпохе бидермайера», хотя фактически относится к ней. Если следовать логике Михайлова, то историзация советской литературы видится как одномоментное существование литературных эпох, где нижний пространственный слой просвечивает сквозь верхний. В дилетантизме массовой пролеткультовской продукции, в профессионализме попутчиков советская литература – вся  в разрушении культурных канонов и поиске новых. Ею ознаменована эпоха ученичества и инвентаризации наличествующих литературных средств, пригодных для строительства новой литературы и формирования нового литературного канона. Произведение искусства мыслится ею как оружие, требующее знания порядка обращения, и потому «слово» пролетарской литературы – прежде всего истолкование побочного и основного смысла с точки зрения полезности рабочему классу. В слове важны не столько сведения о мире, сколько оценка этих сведений. Если литература барокко — это ученая литература, а писатель той эпохи  — ученый писатель, то каждый советский писатель – это одновременно ученик и учитель, потребитель знаний и их истолкователь. Он старец и младенец в одном лице, наследник литературной традиции и первый ее переработчик с точки зрения пользы той массе дилетантов, которую ему необходимо воспитать, а заодно и самому перевоспитаться и научиться. «Переосмысление захватывает все поле этой культуры. <…> Этот процесс не ломает язык культуры, а собирает все, что есть», – эта михайловская характеристика эпохи барокко может быть применена и к советской литературе. Ее отличие от барокко в том, что советская литература получает в наследство от классического реализма слово, раздробленное на чужие голоса и классово чуждые точки зрения, находящиеся в непримиримой и неразрешимой борьбе, и потому ей было необходимо остановить эту схватку точек зрения утверждением новой морально-риторической системы знаний, зиждущейся на «моральном ведении» истмата и диамата. Что и было осуществлено толковым словарем Ушакова, начатым при Ленине и доработанным уже при Сталине. 

                 Внутри пролетарской литературы таилась неизбежная ее гибель, причина которой во взрослении читателя-дилетанта и писателя-графомана, в потере авторитета учительного слова, слова марксистско-ленинской, сталинской науки перед лицом действительности. 

                В докладе Натальи Николаевны Смирновой (ИМЛИ РАН) «Поиск исторических параллелей и обратное проецирование в гуманитарных науках» проанализированы ключевые вопросы научного творчества А.В. Михайлова 1980 – 1990-х гг. В эпоху кардинальной смены парадигм во всех сферах жизни ученый говорит о поиске исторических параллелей как закономерном итоге развития системы новоевропейской науки. Именно в этот переломный момент истории очевидной становится также и необходимость преодоления строгой системности и тяготения к типологическим построениям в гуманитарных науках. В этой связи А.В. Михайлов говорит об «обратном проецировании» как «переносе своего на чужое», являющегося посредником в процессе познания, но также и затемняющем сущность познаваемого невольной подменой. На новом этапе развития гуманитарных наук необходимо осознание данного процесса. Теперь знание должно следовать за историческим осмыслением, изменяющем картину воспринимаемого в каждый конкретный период времени. В этой связи ученый рассматривает непостоянство, историческую изменчивость самого предмета на примере наук о литературе и культуре. 

                 На материалах из архива А.В. Михайлова основан доклад Александра Николаевича Беларева (ИМЛИ РАН) «Герменевтическое приближение к Вальтеру Беньямину: статья А.В. Михайлова "Под знаком бури"». В нем проанализирована статья А.В. Михайлова  «Под знаком бури» («Im Zeichen des Sturms», 1999), написанная на материалах доклада ученого «О рецепции Беньямина в России», прочитанного ученым летом 1992 г. на международном конгрессе, приуроченном к 100-летию со дня рождения Вальтера  Беньямина (ФРГ, г. Оснабрюк). Михайлов не только участвовал в интернациональном процессе возвращении к Беньямину 1990 –х  гг., но и приложил  усилия к тому, чтобы  положить начало  полноценной рецепции идей немецкого философа культуры в России. Ученый в сотрудничестве с  учеником эстетика М.А. Лифшица, искусствоведом В.Г. Арслановым, планировал издание сборника избранных работ Беньямина.  В материалах архива находится заявка, в которой обоснована необходимость будущего сборника и описана его концептуальная структура,  проект оглавления, где указано, какие работы будут включены в каждый из разделов. Значение нереализованного  проекта состоит в том, что он  мог открыть «русского Беньямина» как минимум на три года раньше (1993) первых переводов. 

               Михайлов видел цель истинного прочтения Беньямина в том,  чтобы  пробиваться к герменевтической сердцевине его работ через наносные пласты идеологического (марксизм). Пример такого герменевтического приближения к беньяминовской мысли Михайлов дает в своей статье.  Анализируя ключевую работу немецкого философа «О понимании истории» («Тезисы к философии истории», 1940), Михайлов приходит к выводу о том, что и сама природа беньяминовской мысли состоит в постоянном «соскальзывании от буквального (дословного) к сущностному». Михайлов видит важнейшие черты мысли Беньямина в  ее принципиальной незавершенности и открытости. 

                Основная идея автора доклада заключалась в необходимости рассматривать все последние (последние для нас, для Михайлова ― первые на новом этапе мысли) работы (девяностые годы)  ― на немецком и русском ― как целое. Почему? Потому что в каждой из них он настойчиво возвращается к определенному набору тем (или мотивов). И текст о Беньямине не является исключением. Эти ключевые идеи могут чередоваться в разном порядке, в разных модификациях, но они  присутствуют во всех работах. Речь идет не о жесткой структуре, а о наборе силовых точек, которые держат читателя в напряжении, не давая ему забыть, что он имеет дело не просто с историческим исследованием или философским эссе, а  с описанием особого положения дел и программой действий и мыслей. 

              В чем заключается эта программа, и о каких мотивах идет речь? 

1. Уникальность ситуации (универсальная) ― Мы находимся в уникальной исторической ситуации, когда именно нам «выпало на долю собирать в знании» все забытое и потерянное. 

2.  Уникальность ситуации (русская) ―  Поскольку Россия живет в «другом», «постреволюционном» времени, она, с точки зрения Михайлова, не только отстает, но и во многом опережает Запад в своих потенциальных возможностях, оставаясь при этом трагически «нечитаемой» для Запада.  

Первые два мотива касаются особой ситуации мышления. Два следующих ― особого понимания истории в этой новой ситуации.

3. Новое понимание истории (михайловский «новый историзм») ― Модель прогресса «себя исчерпала», прошлое стало «цитируемым» (идея «цитирования» прошлого как раз отсылает  к тезисам Беньямина о философии истории) во всей своей полноте. Новая модель истории видится Михайлову как «собирание прошлого».

4.  Понимание истории в свете двух родительных (мышление об истории есть одновременно мышление самой истории).

5. Диалектика своего/чужого ― Чтобы понимать новую ситуацию в осмыслении истории и глобальную цитируемость прошлого, нужно чувствовать свое и чужое и как противопоставленное, и как включенное одно в другое, и как возможность обрести свое через чужое.

6. Два условия мышления в ситуации утраты самоочевидного. Первое условие (6.1) касается начала мысли. Второе (6.2) ― ее предела. 6.1 Требование остановки мышления  (о ней говорит и Беньямин)  как  предварительное герменевтическое условие начала мысли. В других работах 1990-х гг. идея остановки мышления связывается с идеей продуктивного отступания в «поле дометодологического».  Михайлов требует произвести при анализе феноменов культуры своего рода методологическую редукцию, слой за слоем снимая идеологические напластования методологий. 6.2 Осмысление непостижимого.  ― Пределом мысли для Михайлова становится настойчивое продумывание границы постигаемого и непостижимого.

                  В последних работах Михайлова отчетливо выделяются еще два  важных мотива, которые  имеют уже условно «практический» характер, являются как бы следствием перечисленного выше: а) призыв изучать историю основных слов культуры и б) требование делать акцент на мышлении как обращении в образ ( Bildwerden, или Gestaltwerden). 

                 Таким образом, целью  доклада А.Н. Беларева являлось, во-первых, прояснение обстоятельств рождения статьи о Беньямине (конгресс в Оснабрюке, планы издания сборника избранных работ), во-вторых, понимание того, как Михайлов герменевтически прочитывает философию истории Беньямина, и, наконец, в-третьих, осмысление того, как через это прочтение проступает философская программа самого Михайлова последних лет жизни. Тем самым статья «Под знаком бури» рассматривалась как часть более объемного смыслового целого.  

                 Следующие два  доклада были посвящены анализу понятия, предложенного А.В. Михайловым, «термины движения». Евгения Ивановна Чигарева (Московская гос. консерватория им. П.И. Чайковского) адаптировала филологический термин к музыке в своем докладе «Термины движения» А.В. Михайлова в музыке (на примере музыкального романтизма)», что дало возможность объяснить специфику многих процессов в музыкальном искусстве. Данное явление рассматривалось на примере музыкального романтизма, который отличается от литературного даже хронологически: в Германии он, например, начинается позже (условно 1821), зато потом длится на протяжении всего 19 века. При этом в музыке выделяют условно три различные стадии романтизма – ранний (Шуберт, Шуман), средняя стадия, называемая обычно просто «романизмом» начиная с 1830-х годов (Берлиоз, Лист) и поздний романтизм (Вагнер, Брамс и даже А. Берг – уже XX в.). И хотя в  XX в. действует и другая тенденции – неоканоническая, все же во второй половине столетия возникают вспышки романтизма, которые называют неоромантизмом (К. Пендерецкий, А. Шнитке). В связи с этим А.В. Михайлов считает романтизм сущностным свойством музыки, связанным с его невербальной природой, апеллирующей к чувству, и говорит о его неистребимости. 

  

              В докладе Екатерины Юрьевны Моисеевой (ИМЛИ РАН) «Реализм как "термин движения" в работах А.В. Михайлова: к проблеме динамической терминологии» речь шла об осмыслении теоретико-литературного понятийного аппарата ученого и о его вкладе в развитие науки о литературе. Акцент сделан на изучении «терминов движения» А. В. Михайлова, толкование которых приобретает особенную актуальность в настоящий период, когда предпринимается все больше попыток целостного осмысления литературного процесса ХХ в., от которого нас уже отделяет временная дистанция. В особенности это важно для явлений, которые сохранили свою актуальность и продолжают длиться, определяя собой эстетические, социологические и художественные контуры современной литературы. К числу таких явлений относится реализм, претерпевший значительные смысловые метаморфозы и породивший многочисленные течения и направления, так или иначе определяющие себя посредством обращения к реализму или отталкивания от него – к ним относят неореализм, постреализм, сверхреализм, гиперреализм, метареализм и так далее. Автором доклада рассмотрено, в частности, явление метареализма как одного из самых ярких движений в позднесоветской литературе, породившего собственную рефлексию в виде манифестов, эссе и статей, описывающих его эстетические принципы, исходя из определения метареализма как «реализма многих реальностей».

                 Понимание реализма как движущегося, становящегося явления, каким воспринимал его А. В. Михайлов, позволяет мыслить в терминах движения связанные с ним феномены, обогащая и упорядочивая, тем самым, наши представления о современной литературе, для осмысления которой важна динамическая терминология.       

                 Валентина Сергеевна Сергеева (ИМЛИ РАН) сделала доклад на тему «Переводческая концепция А.В. Михайлова и стратегии перевода среднеанглийских текстов». Проблема перевода художественного произведения, как и проблема его восприятия, включения в иную культуру отражена А.В. Михайловым в его программном труде «Обратный перевод». Необходимость постичь эпоху, в которую было создано произведение, обусловленные ею рамки, в том числе социальные, ее требования и ожидания становится насущной задачей переводчика и исследователя; этот подход роднит Михайлова, в частности, с представителями «нового историзма» – С. Гринблаттом и проч. «Мышление эпохи» – восприятие времени и человека, отношение к прошлому, к настоящему, к собственной культурой традиции – становится доминантой литературоведческого анализа. 

                Предшественником Михайлова в области литературно-исторической мысли представляется И.М. Гревс, представитель петербургской школы медиевистов, с ее характерным стремлением к анализу средневековой идеологии и психологии. Гревс придает большое значение «вживанию» в научной и экскурсионной деятельности, особое внимание уделяет романтизму как переломной эпохе. Однако, при внешнем несходстве с системой Гревса, воссозданием картины средневекового общества, хотя, в большей степени, с акцентом на аграрно-экономической тематику – занимался и Д.М. Петрушевский, переводчик визионерской поэмы XIV в. «Видение о Петре Пахаре». Перед ним стояла непростая задача – сделать старинное произведение понятным для читателя, скорее всего, не знакомого ни со среднеанглийским, ни с библейским контекстами и не имеющего возможности побывать в Англии. Баланс между удобочитаемостью произведения и полноценно сохраненной в нем картиной мира становится дискуссионной темой – перевод-пересказ, перевод-адаптация входят, главным образом, в детскую литературу; однако даже такой мастер перевода, как В.Г. Тихомиров, отказался при переводе аллитерационных текстов от воссоздания звуковой организации подлинника: эту жертву вынуждают принести особенности ударения в русском языке.

                  Для современного читателя с его возможностью соприкоснуться с контекстами, изъятыми из обихода читателей предшествующих десятилетий, процесс взаимодействия со средневековыми произведениями не упрощается: эпоха их создания уходит в прошлое все дальше, а некоторые реалии и представления к тому же – сугубо локальные. Так, нуждаются в комментарии образ мота, противостоящего положительным персонажам; десакрализация бедности и изменяющиеся представления о благотворительности после эпидемии чумы 1348-1349 гг.; предреформаторские веяния в Англии конца XIV в.; круг чтения провинциального книжника, черпающего святоотеческие комментарии к Писанию из глосс и сборников цитат, и т.д. (примеры взяты из «Видения о Петре Пахаре»). Заметим, что с такой же проблемой сталкиваются не только русские, но и англоязычные переводчики, вынужденные переводить с древне- и среднеанглийского на современный английский.

                    В докладе Джульетты Леоновны Чавчанидзе (МГУ) «Страница литературной критики XIX века: К.А. Фарнхаген фон Энзе» важнейшие аспекты темы — первостепенность художественного выполнения в теории Фарнхагена фон Энзе в противовес своеобразной  тенденциозности романтизма и веймарского классицизма; единомыслие и сотрудничество критика с Гегелем; открытие у романтиков предпосылок выхода к реальному миру; анализ интерпретации Фарнхагеном своеобразия русской литературы в ее непосредственной принадлежности к европейской, оценка Пушкина как родоначальника великой национальной литературы, оригинальная трактовка «Евгения Онегина» в типологическом сходстве с творчеством Жан-Поля. Сделано заключение о единении  у Фарнхагена фон Энзе прогрессивного и гуманного, о невосприятии им социальных идей в преддверии мартовской революции в Германии, о его убеждении в мировом усовершенствовании посредством культурной деятельности, прежде всего в сфере художественной литературы.

                   Доклад Даниила Дмитриевича Черепанова (МГУ) – «Немецкая поэтическая стихия в творчестве С.Н. Булгакова». А.В. Михайлов сопоставлял трактовку «границы» в «Иконостасе» о. Павла Флоренского с натурфилософскими трудами рубежа XVIII–XIX вв., в частности, с работами Г.Г.  Шуберта (см.: Михайлов А.В. О. Павел Флоренский как философ границы // Михайлов А.В. Обратный перевод. М.: Языки русской культуры, 2000, с. 444–484). Похожее сопоставление напрашивается применительно к С.Н. Булгакову, который в 1910-х гг. пришел к представлению о Софии как о некоей особой сущности, образующей своего рода «грань» (тоже своего рода границу) между Богом и миром: София «не есть ни то, ни другое, а нечто совершенно особое, одновременно соединяющее и разъединяющее то и другое (Булгаков С.Н.Свет невечерний: Созерцания и умозрения. М.: Республика, 1994, с. 186). Представляется возможным — несмотря на неожиданность такого подхода — рассматривать Булгакова не как философа или богослова, но как носителя поэтической традиции, причем преимущественно немецкой. В работах Булгакова встречается устойчивый набор образов и мотивов, знакомых по произведениям романтиков. Сходство наблюдается в использовании пейзажей, обращении к образам вещего ребенка и филистера, особенно же — в склонности видеть во вселенной некое женственное начало, разлитое в мире. Такое восприятие мира ставило перед Булгаковым-мыслителем серьезную проблему. Стремясь, как и Флоренский, смыслить «весь круг человеческого знания» (Михайлов А.В. О. Павел Флоренский как философ границы, с. 451), Булгаков был вынужден решать вопрос о том, кто же та «личность», присутствие которой в природе и в искусстве ощущалось им как «тайна мира» (Булгаков С.Н. Свет невечерний, с. 187). В отличие от, например, иенских романтиков, Булгаков не мог отождествить этот «лик» с непосредственным явлением Божиим, но пытался создать христианское мировоззрение, в котором нашлось бы место и для «вечной женственности». С этой точки зрения можно говорить, что именно „die Kunst“ – искусство в широком смысле этого слова,  дало первоначальный импульс, во многом предопределивший направление творчества Булгакова.

                    Наталья Ростиславовна Лидова (ИМЛИ РАН) в своем докладе «Категория стиля (вритти) в древнеиндийской поэтике» затронула важнейшую тему так называемых основных слов науки, на необходимости выделения и изучения которых указывал А.В. Михайлов. В данном случае предметом обсуждения стало понятие «стиль», возникшее в греко-римской античности и получившее широкое распространение в современных, в том числе в работах по востоковедению. Принимая понятийный аппарат современной науки как данность, исследователи редко задаются вопросом о том, насколько европейские по своему происхождению термины привносят исторически связанное с ними содержание в материал восточной культуры, не только адаптируя, но и, возможно, искажая его. Примером последнего и является важнейший для санскритской поэтики термин «вритти», перевод и интерпретация которого с помощью основного для европейской науки слова «стиль» приводит к утрате многих составляющих его своеобразие и уникальность коннотаций.

                    В докладе Ольги Александровны Овчаренко (ИМЛИ РАН) «Образ Бога в творчестве Фернанду Пессоа» показано, что вопрос об образе Бога в творчестве Пессоа интересовал великого португальского поэта на протяжении всего его жизненного и творческого пути. Он называл себя христианином-гностиком и, хотя это понятие может показаться логической антиномией, он действительно колебался между двумя этими категориями. Как гностик Пессоа полагал, что мы можем общаться не с Богом, а с ограниченными в своих возможностях демиургами. Однако в стихотворном цикле «Послание», представленном на официальный конкурс и задуманном как народная книга, поэт во многом опирался на точку зрения католицизма, хотя обращался и к мифологии себаштианизма и святого Грааля. Известно и благосклонное отношение Пессоа к масонству и использование символики посвящения в тамплиеры в его стихах и прозе. Можно полагать, что противоречивое восприятие Бога было одной из причин трагизма, которым проникнуто все творчество португальского писателя.

                  Анна Леонидовна Гумерова (ИМЛИ РАН) выступила с докладом «Автор и читатель в литературе фэнтези». В изучении литературы фэнтэзи, представляющей собой своего рода  развитие литературы романтизма и неоромантизма, можно обратиться, как полагает автор доклада, к работам А.В. Михайлова о романтизме. Так, в статье «Вводная часть доклада Генрих фон Клейст и проблемы романтизма» А.В. Михайлов пишет о роли читателя: «Романтизм в первом смысле, существующий “от и до”, — это как бы текст, который читают последующие поколения. Но и здесь нет механической отделенности или хотя бы внеположности текста и его читателя — нет, здесь именно “читатель”», предопределенный изначальностью текста, определяет, чтó здесь есть текст, что считать текстом» (Михайлов А.В. Обратный перевод М.,  2000, с. 35). В изучении литературной фантастики обсуждается тема читателя. В различных исследованиях говорится об ориентации на читателя как о признаке массовой литературы («Промежуток» Ю.Н. Тынянова, «Постепенный процесс» Ю.М. Лотмана). О роли читателя говорит и Цветан Тодоров: «фантастический жанр предполагает интеграцию читателя в мир персонажей <...> мы имеем в виду не того или иного конкретного, реального читателя, а «функцию» читателя, имплицитно представленную в тексте». О читательской рецепции говорят и известные авторы произведений фэнтези — Дж.Р.Р. Толкин («О волшебных сказках»), К.С. Льюис («Три способа писать для детей» и т. д.). Однако появляется проблема реального читателя и читательского непонимания, что можно заметить при изучении феномена фанфикшена. В уже цитированной статье А.В. Михайлов пишет о некоем принципиальном несовершенстве романтизма, невозможности достичь идеала: «В сущности романтического было задумано синтетическое творение, где была бы преодолена грань между жизнью и искусством». Эту мысль можно распространить на литературу фэнтези, которая в своих высоких образцах стремится преодолеть грань между жизнью и искусством; поэтому и про нее можно сказать, что в определенном смысле она осталась незавершенной, что проявляется и при сопоставлении идеального и реального читателя литературы.

                  Отправной точкой доклада Юрия Борисовича Орлицкого (РГГУ) «Поэтические тексты в сочинениях Модеста Мусоргского» являются опубликованные в книге «Музыка в истории культуры» (1998), составленной Е.И. Чигаревой, статьи, идущие подряд, «Поэтические тексты в сочинениях Антона Веберна» и «О мировоззрении Мусоргского». Это – расшифровки двух последних докладов, произнесенных А.В. Михайловым в консерватории. То есть, проблема выбора литературного материала для вокальной музыки и проблема уникального места Мусоргского в истории русской культуры волновали Александра Викторовича до последних дней жизни. Это важно, и хотелось бы по возможности подключиться к этим важным и актуальным для генеральной проблемы соотношения двух искусств, двух языков темам.

                  Автор доклада полагает, что тут актуальны две трихотомии: условно говоря, авторская и структурная. Исследователи отмечали, что Мусоргский, в отличие от большинства своих современников – и композиторов вообще (кроме Вагнера, о чем в статье о Веберне писал и Михайлов), предпочитал сам писать тексты для своих произведений, особенно больших: опер и т.д. Причем это было непосредственно связано с задачами – тексты композитор предназначал не для пения, а для произношения, поэтому почти все, даже самое гармоничное (пушкинская «Ночь» и его же «Годунов») превращается у Мусоргского в речитатив, с подчеркнутым выделением всех слов, подчеркиванием их смысла. Всего у Мусоргского вокальных произведений на собственные тексты (стихотворные и прозаические) – 21, на стихи Арсения Голенищева-Кутузова –14, Кольцова – 5, Плещеева  и А.К Толстого – по 4, Пушкина и Мея – 3, Некрасова, Гейне (в переводах Михайлова), Гете, Байрона – 2, по одному Н. Грекова, Островского, Лермонтова, Курочкина, либреттиста В. Крылова (фрагмент из «Млады»), из Ветхого завета («Иисус Навин»); еще 4 написаны на тексты неизвестных авторов и фольклорные. 

                Общее отношение Мусоргского к стиху и прозе в общем виде можно охарактеризовать как творческое и новаторское. Это, в частности, сказалось и в чрезвычайной широте метрического репертуара текстов, на которые композитор писал свои вокальные произведения. Например, последняя часть знаменитого «Райка», будучи напечатанной отдельно от музыки, представляет собой не что иное, как свободный стих, практически не использовавшийся в то время в русской поэзии.

 

                Статьи, подготовленные на основе конференции «Михайловские чтения» 2023 / 2024 гг. и материалов Архива А.В. Михайлова предполагается опубликовать после обсуждения на заседании Отдела теории литературы в издании ИМЛИ РАН  Codex Manuscriptus.

Информация об авторе:

Лидия Ивановна Сазонова - доктор филологических наук, главный научный сотрудник Отдела теории литературы ИМЛИ РАН (Москва); e-mail: lidasaz17@mail.ru